Великий охотник Микас Пупкус
Шрифт:
Тянули меня звероловы и натужась и напружась, как мешок с мякиной, и наконец втащили на вершину. Но и здесь мы не были в безопасности, поэтому поспешили вернуться в лагерь и укрыться от преследования в палатках.
Перевел я дух и занялся орлиным яйцом: осмотрел со всех сторон, приложил к уху, послушал, поставил против солнца, посмотрел через кулак и понял, что оно высижено, недолго осталось дожидаться птенца. Махнул я рукой звероловам, айда, мол, и заспешил домой. По дороге набрал сухой травы-полевицы, мягкого мха, сплел гнездышко, выпросил у охотников курицу,
— А как мы без пеструшки будем лис ловить? — спросил у старшего зверолова средний, самый скупой.
— Не хнычь, куропатку вместо курицы приспособим, — ответил старший.
Я торопливо распрощался и тронулся в путь. Ехал, не скучал: все смотрел, как довольная курица мостится, укладывает яйцо и квохчет.
"Знала бы ты, квочка, — подумал, — на каком яйце сидишь, перья бы у тебя дыбом встали, небось, не кудахтала бы, как заботливая мамаша, а со всех крыльев кинулась наутек".
Так и ехали. Я трясся на коняге, курица — на орлином яйце, за нами трусил медвежонок, а позади, поджав хвост, тащился Чюпкус.
И вдруг вижу — две лисицы присели на задние лапы друг перед дружкой и выламываются, то ли танцуют, то ли топчутся, кривляются взапуски, так, что вороны со смеху покатываются. А лисы стараются: то вышагивают плавно и торжественно, то лихо подпрыгивают на двух лапах, то носами друг в дружку тычутся обнявшись, потом снова начинают строить рожи — ну, чисто обезьяны перед зеркалом.
Я сразу смекнул, в чем дело: лисы танцуют свой свадебный танец. Сообразить-то сообразил, да не подумал, что гости на свадьбе любят угощаться. Короче говоря, разинул я рот, засмотрелся и не заметил, как лисицына подружка у меня за спиной курицу — цап! — стащила и юркнула с нею в кусты. Когда мы с Чюпкусом опомнились, курицы и след простыл.
Что делать? То ли вороватую лису догонять, то ли самому на орлиное яйцо садиться. Хорошо еще, что поблизости оказалось залитое водой урочище. Добрых два часа мы с Чюпкусом старались, пока поймали утку-крякву и приспособили вместо курицы яйцо высиживать.
Еду дальше, а на душе неспокойно: "Может, остыло, может, все труды насмарку?" Тревожусь, но с Чюпкусом заговорить не осмеливаюсь, глаз с гнезда не спускаю, как бы еще какая кумушка не подкралась. Сцапает утку, ищи тогда ветра в поле…
Так в тревоге да заботе добрался я до бочки, залез внутрь и уснул. И на беду забыл поплотнее притворить оконце. Проснулся утром, а Чюпкус вокруг бочки носится, лает-заливается, будто ко мне под матрац кто чужой забрался. Протер я глаза и обомлел: лежит в гнезде яйцо голое, миска перед гнездом перевернута, утиные перья ветер носит, а на полу дохлая лиса валяется, язык из пасти вывалился, и не дышит.
— Поделом тебе, хищница ненасытная, — рассердился я, схватил лису за хвост и вышвырнул наружу. А сам уселся нож точить. Обдеру, думаю, с лисы шкуру, шапку себе знатную сошью.
Вышел из бочки, глядь туда, глядь сюда, а лису поминай как звали. Стукнул я себя по лбу: провела, обхитрила меня лукавая, как маленького вокруг пальца обвела. Сожрала
— Чтоб ты, хищница, век не наедалась! Чтоб ты, хитрюга, в первую ловушку попалась! — кляну я лису на чем свет стоит, а сам по лесу бегаю, по дуплам шарю, утке замену ищу. Полдня метался, пока наконец удалось вытащить из дупла чуть живую сову. Приволок ее в бочку, посадил в гнездо, сверху хворосту навалил, чтоб как в дупле было, оконце плотно занавесил, чтоб свет не проникал, лупоглазой не мешал.
Только сова совой и останется. Где ей высидеть орленка! Никудышная из нее наседка: катает яйцо по гнезду, как шайбу по льду, и так и сяк примащивается, положит голову на яйцо и сны про мышей смотрит. Она отдыхает, а я по лесу шастаю, мышей, словно кот, ловлю и лупоглазой ношу.
"Нет, — думаю, — эдак мы не то что орла, синицу, и ту не высидим". Выбросил я сову вон и на ее место в гнездо аиста посадил.
Только аист не лучше совы оказался: посидел немного, обогрел ноги, выпрыгнул из гнезда, набок его свернул и вышагивает по бочке. Походит-походит, станет на одной ноге и задумается: то ли аист из яйца появился, то ли яйцо из аиста, никак решить не может.
Видно, старый холостяк попался.
Вышел я из терпения, прогнал аиста, купил по случаю у проезжих цыган индюка. Он-то и высидел орленка.
Не прошло и недели — вылупился ненасытный малютка. Продолбил скорлупу, высунул наружу лысую голову и сразу же, не умывшись, не поздоровавшись, рот разинул, да так, что легкие и желудок рассмотреть можно. Давай, мол, корми. Пищит отчаянно и рот все шире разевает. Ни глаз, ни самой птицы не видать, одна глотка разинутая.
Кормил-кормил я его, все не мог накормить досыта, все ему, ненасытному, мало и мало. Лопал за троих, а рос только за себя, хитрец. Стал он подрастать, вылез из гнезда, по бочке вперевалочку заковылял, ахнул я от удивленья. Что за диковинное создание! Вроде орел и не орел. От аиста ему достались длинные красные ноги, от утки — перепончатые лапки со страшными изогнутыми орлиными когтями, от индюка он унаследовал расфуфыренный хвост, голос — от курицы, глаза — от совы, от орла-батюшки — хищный клюв, от орлицы-матушки — могучие крылья.
Немыслимое это было существо. По ночам снилось. Чюпкус его боялся, Лупкус пугался, а медвежонок стороной обходил. "Вот так приобретение", — разочарованно думал я, и на мой заплывший глаз горькая слеза набегала. Потом привык маленько, притерпелся и даже стал подумывать, что все это не так уж плохо:
"Ну что ж, что чудище? А вдруг он вырастет мудрый, как аист? Станет плавать, как утка? Будет красив, как индюк, смирен, как курица? Днем сможет видеть, как орел, а ночью — как сова? Да ведь это получится царь-птица. И все охотники мира станут мне завидовать".