Великий Рузвельт
Шрифт:
В политике фортуна стала, кажется, более приветливой к Франклину накануне президентских выборов 1924 г. Разумеется, он не мог претендовать на выдвижение кандидатом любого уровня, да и в целом шансы демократов были невелики. Коррупционный скандал, в котором оказался замешанным У. Мак Аду, один из лидеров партии, заставил обратить внимание на Рузвельта, как на самую популярную фигуру в партии, не связанную интригами и распрями. По оценке большой прессы, фактически у него не было соперников на съезде в 1924 г. А еще один нокаут, сваливший новоиспеченного кандидата демократов уолл-стритовского юриста Дж. Дэвиса, недобравшего осенью того же года на выборах и 30 % голосов, укрепил Рузвельта в убеждении, что «просперити», высокие заработки в стране и стабильный рынок делают невозможным для демократов выплыть против течения и вновь стать у руля страны. Наступала полоса ожидания.
Рузвельт сознательно уклоняется от разных лестных предложений, но продолжает слать циркулярные письма, в которых излагает свое видение ситуации и тактики партии в условиях преобладающей
И вот первый звонок. Ощущение накопления отрицательных факторов в экономике США, ее общего неблагополучия вопреки внешнему процветанию все усиливалось по мере приближения к очередному рубежу – выборам президента в 1928 г. Рузвельт высказал свое видение ситуации в речи в связи с выдвижением им кандидатуры Альфреда Смита 27 июня на съезде демократов в Хьюстоне. «Америка нуждается в поводыре, – говорил он, – вознице, который выведет ее на дорогу и сумеет избежать погибели в бездонном болоте грубого материализма, поглотившего многочисленные великие цивилизации прошлого, который обладает волей к победе и который не только заслуживает успеха, но и умеет добывать его» {39}.
Эффект от речи Рузвельта, как свидетельствовала пресса, был огромен. Может быть, это обстоятельство подтолкнуло Рузвельта наконец принять предложение партийных «капитанов» баллотироваться на пост губернатора штата Нью-Йорк. Оказалось, что его согласие было получено в нужное время и, несмотря на страхи Луиса Хоу, при обстоятельствах весьма благоприятных для его босса. Ценой вопроса были только отказ от режима, предположительно обещавшего восстановление подвижности, и от поддержки лидеров партии (в том числе и А. Смита) на предполагаемых где-то впереди выборах президента, когда, как пишет биограф, «придет его очередь бороться за главный приз» {40}. Тяжелые размышления закончились решительным выводом. «Если ты живешь в политике, – объяснял Рузвельт свое решение принять вызов сочувствующему ему шоферу, – ты должен играть по правилам игры».
Вечером 6 ноября 1928 г. были обнародованы предварительные результаты голосования по выборам президента и губернатора штата Нью-Йорк. Повсеместно Альфред Смит потерпел сокрушительное поражение. Рузвельт и его семья ждали похожей участи в штаб-квартире кандидата в отеле «Билтмор» в Нью-Йорке. Утренние газеты 7 ноября готовились к рассылке с заголовками на первых полосах, возвещающих о поражении кандидатов-демократов. Убедившись в преобладании отрицательных результатов в информации с мест и предчувствуя печальный для себя финал, Рузвельт отправился домой спать. В 2 часа ночи телефонный звонок из штаб-квартиры разбудил его, заставив подумать о гонцах беды. Он отказался разговаривать и повесил трубку. В 4 часа утра его доверенные лица в отеле «Билтмор» объявили прессе, что подсчет голосов, поданных на выборах губернатора, закончился с небольшим преимуществом для Франклина Делано Рузвельта.
Глава II
«Мы должны быть партией либеральных принципов, спланированных действий, просвещенного подхода к международным делам…»
Расчетная точка. Паника
Существует мнение (в том числе и очень серьезных историков), что Рузвельт после катастрофы в августе 1921 г. с точки зрения интеллектуальной активности долго оставался в состоянии ухода от реальности, частичного анабиоза, предпочитая заниматься восстановлением своих физических сил, мускулатуры и общей подвижности. Мы могли увидеть, что это далеко не так. Для себя как политика он выстроил поведенческую модель, базирующуюся на представлении о цикличности избирательных предпочтений в зависимости от подъемов и спадов уровня благополучия нации. Он много раз приватно говорил об этом, как это он сделал в письме Уилларду Солсбери в конце декабря 1924 г.: «В 1920 году… я как-то заметил… что не верю в возможность демократов снова победить на национальных выборах, пока республиканцы не ввергнут нас в серьезный период депрессии и безработицы. Я все еще думаю, что этот прогноз себя оправдает…» {1}
Если отвлечься от данных экономической статистики в более широком смысле, Рузвельт полагал, что внутренняя нестабильность в стране неизбежно возрастет ввиду быстро меняющейся и не находящей адекватного понимания ситуации в структуре производства, отраслевом балансе, демографии, социальном укладе нации. С конца XIX в. ведущей тенденцией в стране стало изменение, все ускоряющиеся трансформации в некое непривычное внутреннее переплетение новых факторов риска, которые необходимо внимательно отслеживать с тем, чтобы быть готовым адаптироваться к ним. Особо показательно в этом отношении было его выступление в Мильтоновской академии в Массачусетсе перед выпускниками, в котором он говорил о наступлении эпохи глобальных перемен и необходимости встретить ее вооруженными новым мышлением и даже новыми ценностями. Проблемы мира, заключил Рузвельт, возникли по большей части стараниями тех, кто боится перемен, а не тех, кто стремится к революции… «В правительстве, в науке, в промышленности, в художественном творчестве бездеятельность и апатия являются самыми большими нашими потенциальными врагами» {2}. Изданная отдельной брошюрой, речь Рузвельта была названа «Куда держать путь?». Всем было ясно, о чем идет речь. В конце концов, американцы и на пике «процветания» 20-х годов ощущали, что невиданное накопление несметных богатств на одном полюсе и бедности – на другом, внедрение культуры финансовых спекуляций чревато экономическим коллапсом, провалом, неуправляемостью социальной жизнью, безработицей.
Но вслух устои американского благополучия 20-х годов не подвергали сомнению внушаемые пропагандой потребительства обыватели. Могло ли быть иначе в годы правления Калвина Кулиджа, самого молчаливого президента США, который ровно за год до полного краха национальной экономики торжественно заверил конгресс, «что страна может оценивать настоящее с чувством удовлетворения и смотреть в будущее с оптимизмом»? {3}
Популярность правых консерваторов в современной нам Америке служит поводом для похвалы в адрес «эпохи Калвина Кулиджа», поминания ее в прессе и речах как вершины свободной от правительственного участия экономики, давшей богатство одним и достаток другим. Упор делается на мировых рекордах обогащения королей бизнеса и финансовых олигархов, хотя по большей части это обогащение происходило на базе войны, обеспечения монополиями США ведущих позиций в мировой хозяйственной системе за счет конкурентов США, обескровленных и обессиленных Первой мировой войной, послевоенной разрухой, застоем и внутренними политическими кризисами. Не все, разумеется, так безнадежно серо. Большинство американских историков и экономистов (и среди них много весьма умеренных по своим убеждениям) считают «эру процветания» самым большим провалом в истории государственных институтов США, тем не менее приверженцы идеи антистейтизма и неограниченного, бесконтрольного верховенства бизнеса во всех без исключения сферах социально-экономической жизни нации стоят на своем, стесняясь прибегать к рузвельтовской риторике. Рональд Рейган, например, заявлял, что в годы деятельности администрации К. Кулиджа США «пережили, возможно, самый большой подъем процветания за всю свою историю» {4}. Он ничего не сказал о том, на чем держалось это процветание, что же это за феномен, если иметь в виду общество в целом, и, что еще более важно, какое безрадостное «рандеву с судьбой» ожидало страну в конце десятилетия жертвоприношений бизнесу и делания денег из воздуха.
Спору нет, осуществив благодаря золотому дождю военных прибылей широкую технологическую модернизацию, американская экономика сделала огромный рывок вперед, оставив позади весь остальной мир. Производительность труда возросла на порядок. Промышленные рабочие в 1930 г. трудились в полтора раза эффективнее, чем в 1908 г. За 1923–1929 гг. производство стали возросло с 49 млн до 61,7 млн т; добыча нефти – с 732 млн до 1007 млн баррелей; производство электроэнергии – с 71,4 млрд до 116,7 млрд кВт-ч {5}. Были созданы новые отрасли и новые звенья инфраструктуры, превратившие, точнее сказать, преобразовавшие старые ценности в новую потребительскую мораль (консьюмеризм), которая стимулировала, в свою очередь, индустрию досуга и рекламы, ставшую неотъемлемым атрибутом фундаментальных перемен в экономике.
Но ни один продукт промышленного производства не символизировал столь же полно и выразительно революцию в бытовой культуре, как это сделал автомобиль. Именно с его производством были в большей степени связаны высокие темпы экономического роста в целом и благополучие доброго десятка других отраслей промышленности, стабильность товарооборота, размах дорожного строительства. В геометрической прогрессии выросло число рабочих мест в отраслях массового производства.
Небывалая предпринимательская лихорадка и спекулятивная горячка на фондовых биржах, поощряемые правительственным оптимизмом, в сознании многих людей создавали ложное впечатление, будто привычные опасности капиталистического цикла позади, процветание нескончаемо, что в Америку уже никогда не вернутся кризисы, массовые банкротства, нищета и голод, а вместе с ними классовая рознь, социальные конфликты. Средства массовой информации, исследовательские центры бизнеса усердно культивировали эти иллюзии, утверждая, что в экономике США действуют новые экономические законы и новая индустриальная этика, позволявшие говорить о неповторимости «Американского пути». Концепция развития «нового, специфически американского типа цивилизации», гармонически сочетавшего в себе возможности ничем не ограниченной капиталистической конкуренции и социального партнерства, культ техницизма и нового просвещенного менеджмента, была возведена в ранг официальной идеологии, персонифицировалась в облике министра торговли в администрации К. Кулиджа – Герберта Кларка Гувера. Судьба не просто уготовила ему стать будущим президентом, она отняла у всех его оппонентов малейший шанс завоевать доверие американцев.