Великий Тёс
Шрифт:
Как и предполагали, течение вынесло их к косе, за которой открывалось устье полноводного притока. Берег был низок и топок. С полверсты повыше устья виднелся остров, покрытый лесом. На шестах и веслах ватажные прошли к нему, переправились через протоку и высадились на песчаной косе.
Остров был невелик и сух. По всем приметам, он не заливался весенними паводками. Берега его густо заросли ивняком и кустарником. Пока монахи молились, а Михей раскладывал хлеб, Пантелей с Угрюмом и Синеулем обошли сушу берегом. Остров был необитаем, хотя уже за протоком виднелись следы скота, приходившего на водопой. Оглядываясь по сторонам, передовщик сбил шапку на ухо:
– Здесь можно рубить зимовье без тына. Летом вода задержит врага и подставит под залп, зимой – лед!
– Все враги мерещатся? – съязвил Угрюм. За нынешнее лето он понял, что промышленным со скотоводами можно жить мирно и даже с общей пользой: одним не нужна тайга, другим выпасы. – Поставить бы зимовье на коренном берегу да кузню устроить – стали бы мы самыми уважаемыми людьми по всей реке Мурэн!
Дрогнули под усами губы передовщика.
– Можно и так, если жить ради брюха!
Перекусив хлебом и квасом, монахи засобирались к юртам: поговорить с народом, узнать новости. Синеуль стал просить ветку, чтобы плыть к камышам.
– На кой тебе этот соболь, или кто он? – думая о своем, раздраженно поругивался передовщик. – Мех у зверя еще не вылинял.
– Надо лес посмотреть! – мялся Синеуль.
– Вольным воля, ходячим путь! – безнадежно отмахнулся от Синеуля Пантелей, вытянулся на желтеющей траве и закинул руки за голову. – Если батюшки опять затеют спор, – скосил глаза на монахов, – два дня простоим. А если задержимся на неделю, здесь придется зимовать.
Синеуль перевез миссионеров через протоку. Вернулся, бросил в лодку лук со стрелами и молча оттолкнулся от берега. Гнуса на острове было мало. Пантелей провалялся у костра до самого вечера. Михей поворочался с боку на бок и стал варить остатки свиного мяса. Угрюм пошлялся по острову, высматривая сухостойные лесины, вернулся.
– Баню бы устроить! – почесал кучерявившуюся по щекам бороду.
– Ягоду надо собрать. На Дмитра без винца никак нельзя, – просюсюкал Михей.
Пантелей непонятно чему тихо рассмеялся, потянулся, ответил Угрюму:
– Можно баню устроить, можно балаган срубить. Дел всем хватит.
Монахов к ночи не ждали. На закате покрыли балаган корой и стали готовиться к ночлегу. Но за протокой послышался конский топот. Люди на острове насторожились, хотя к обороне не готовились.
Вскоре на берег шумно выехали всадники в камчатых халатах, остроконечных шапках с косами меж плеч. Лошади закружили возле воды. Молодые мужики соскочили с седел, помогли слезть с коней монахам.
– Пошли, что ли? – кивнул передовщик Угрюму. – Надо попов переправить! – стал усаживаться за весла тяжелого неразгруженного струга.
Быстро темнело. Всадники скрылись из виду, едва судно причалило к острову. Монахи молча подошли к костру, устало опустились на землю.
– А мы уж ждали-ждали! Все глаза проглядели! – засюсюкал Михей, вопрошающе поглядывал на прибывших. Те не спешили заводить разговор, но по их лицам видно было, что они приняли какое-то решение и думали, как объявить его.
– Здесь и есть тот самый торжок, про который говорили браты в низовьях реки! – наконец сказал Ермоген.
Михей, глядевший на него преданно и с умилением, спохватился:
– Может, кваску попьете с дороги?
– Сюда приходят булагатские, эхиритские и другие роды, – не услышав его, продолжал говорить монах, – приходят мунгалы и их торговые люди. – А до Ламы на хорошем коне ходу два дня, – поднял глаза на Пантелея.
– Четыре – пешему! – радостно вскинулся передовщик. – Бечевой – восемь. Пусть десять!
– Пастбищ там нет! – Ермоген печально шевельнул широкими бровями, так что резче обозначились складки на переносице, продолжил, подавив вздох: – Кочуют, говорят, одни тунгусы.
– Про наших-то спрашивали? – нетерпеливо заерзал Пантелей, отмахиваясь от услышанного.
– Спрашивали, да ясного ответа не получили, – с готовностью ответил ему Герасим. – Большими бородами здешних людей не удивишь: должно быть, промышленные и торговые люди ходят тайным тёсом. Приток этот, – кивнул в верховья острова, – зовется Ер-кута. По нему, говорят, можно на Ламу выйти. Браты и мунгалы здесь не зимуют – снега глубоки.
– Ер-кута – по-татарски – буйный мужик! – Пантелей возбужденно заскоблил шрам на скуле. – Близко уже! Рядом!
Герасим с Ермогеном виновато переглянулись. И черный поп со вздохами объявил:
– Нам отсюда никак нельзя уходить, пока здесь браты. У нас перед Господом свое тягло! А вы уж как знаете. Храни вас Господь на вашем пути!
Угрюм бросал быстрые пытливые взгляды то на смущенных монахов, то на озадаченного передовщика. Михей пучил страдальческие глаза и чмокал тонкими губами. Пантелей, вместо того чтобы вспылить, вздохнул и покладисто согласился:
– Можно и здесь зимовать. До Ламы на лыжах сходим. Ржи до Рождества только хватит. – Его губы в густой бороде язвительно покривились, глаза блеснули: – Ватажной рухляди мало, чтобы у братов что-нибудь прикупить в зиму. Разве Угрюмка своих соболишек даст?
Угрюм подскочил, будто каленый уголек прожег штаны.
– Клейменых не дам! – вскрикнул заикаясь. – Что добыли, тем и заплатим!
Монахи с Пантелеем тихо и добродушно рассмеялись. Михей уставился на него виноватыми глазами.
– Вот вернется тунгус со своим «сарь-соболь», решим! – тряхнул бородой Пантелей.
Ермоген добавил с блуждающей улыбкой на губах:
– Не соболь это – тигр! Братские мужики называют его бабром. Побаиваются и почитают!
Ночевали они впятером в тесном балагане. Осенняя прохлада прибила к ночи оттаявшую после снега мошку. Ночью ярко вызвездило. На рассвете монахи поднялись на молитву. Михей позевал-позевал, тоже поднялся. Раздул погасший костер, принялся готовить завтрак.
Ближе к полудню Ермоген с Герасимом подкрепились печеной рыбой и попросили перевезти их через протоку. Вечером на устье Иркута показался Синеуль в берестянке. Он сидел на пятках и размашисто греб против течения двухлопастным веслом. Ткнувшись в песок, вытянул лодку, молча вышел на берег. При общем молчании бросил возле балагана лук и стрелы. На еду не взглянул. Упал на траву ничком и лежал, не отвечая на вопросы, до самых сумерек, пока не вернулись монахи.