Великое сидение
Шрифт:
– Ну, прости меня, государь, что душу твою взбередил, – взмолился Стрешнев. – Безо всякого умысла язык болтал. Сделай милость, прости.
– Прощу, ладно, – отмахнулся от него Петр, но продолжал: – Срамно сказать, что у нас в Сенате такие есть, кои не умеют фамилию свою написать. Как же мне на них в важных делах полагаться?.. И жестокую войну вести надо, и большую торговлю налаживать, и обучение недорослей не запускать, и корабли, крепости, города строить, – за всеми делами не можно мне одному усмотреть. Не вездесущий свят-дух. Инде могу оказаться, а инде меня вовсе нет. И прошу вашей помощи общее наше дело править.
– Всемерно стараться станем… За великое счастье почтем еще больше тебе служить… Помогать будем как только сможем… – в один голос проговорили Стрешнев, Ягужинский
– Непорядков намного больше, нежели налаженных дел. На что, к примеру, такое похоже? – достал Петр из кожаной сумки листок с донесением. – Вот, фискал сообщает… – И прочитал: – «В Устрицком стану дворянин Федор Мокеев сын Пустошин уже давно состарился, а ни в какой службе и одной ногой не бывал, и какие посылки жестокие на него ни бывали, никто взять его не мог. Одних дарами угобзит, а кого дарами угобзить не может, то притворит себе тяжкую болезнь или возложит на себя юродство и в озеро по бороду влезет. И за таким его пронырством иные и с дороги его отпущали, а егда из глаз у посыльщиков выйдет, то юродство свое откинет и, домой явившись, яко лев рыкает. И никаковые службы великому государю кроме взбалмошного огурства озорного не показал, а соседи все его боятся; детей у него четыре сына выращены, и меньшому уже есть лет осьмнадцать, а по сей год никто из них ни в какую службу выслан не был». Придется не иначе как к Ушакову в застенок сего дворянина забрать, чтобы направить на путь истинный.,. Или вот… – достал Петр другой листок. – «У крестьян писцы ворота числят двором, хотя в избе народу сам-шесть или сам-десять, и пишут всех одним двором, а рядом, за другими воротами изба бобыльная, всего на одну душу, но пишут все равно – двором. По здравому рассуждению надлежит крестьянские дворы считать не по воротам и не по дымам избяным, а по проживающим в избе людям, по владению землей и засеву хлеба». О таком рассуждении фискала хорошо подумать надо, подсказка изрядная, и по ней должно истину изыскать, как дворы считать.
Было над чем задумываться царю Петру. Безотрадную картину бегства посадских людей представлял ему фискал Нестеров. «Иные купцы, – сообщал он, – отбывая платежей и постоев, покинув или распродав жилища свои и всю утварь, разошлись в извощики, воротники, отдалились в заемщики разных господ на дворы их московские и загородные, а тако же живут в защите и в закладу у разных других людей, будто бы за долги; другие подлогом, как бы за скудостью и болезнями, в богадельни вошли, а еще иные разошлись в приказчики и сидельцы, несмотря на то, что свое имение довольное у них есть».
Угнетаемые непомерными денежными поборами, люди искали малейшую лазейку, чтобы не платить подати. За взятку кому следует даже богачи записывались в придворные истопники и дворники, которые освобождались от платежей, а появлялись и такие, что не занимались ничем, жили бедно, а не то – воруя и разбойничая.
Бежали люди разно, но одинаково – от царя. Крестьяне и посадские податные устремлялись от тяжкой жизни на широкое волжское воровское раздолье либо в заволжскую скитскую тихую и дремучую мать-пустыню, в казачьи донские степи, за Уральский каменный пояс, а то и в Сибирь; бояре сидели по своим подворьям, но тоже отдалялись от сущей действительности и как бы убегали своими воспоминаниями в давнее прошлое, все еще мечтая о возврате к старине, и, «брады свои уставя», печалились, что царь не жалует их великую природную знать, а снисходит к худородному простолюдью и бывает даже ласков до смердов, на что родовитые могли только плеваться. Где, когда, у каких государей видано было, чтобы худородный достигал высокой чести?! У теперешнего царского выродка Петра Алексеича только такое заведено.
Был, скажем, самый простой работный мужик, числился в разряде тульских кузнецов и ствольных заварщиков, принадлежал к податному сословию, а хитроумной своей смекалкой в первостатейные заводчики вышел, и все это без роду, без племени. Как такое старозаветному боярину понимать? Только и оставалось думать, что к последним временам дни идут.
Иностранцы, поступившие в русскую военную службу, советовали царю Петру так велеть вести обучение рекрутов, чтобы те навсегда забывали о своем прошлом, что были рязанскими или псковскими уроженцами, твердо помня только, что они драгуны полковника Роде или гвардейцы Бухгольца и дом их – казарма. А что было у одного в Сапожковском уезде, а у другого в уезде Гдовском, какие там родные места – вытравить из памяти прочь.
Вроде бы хорошо это – помнить солдату, что он только драгун или гвардии рядовой, но какую же отчизну защищать такому воину? Помнить лишь о солдатской казарме?.. Да разве это его родительский дом?.. Нет, господа чужестранцы, у русского человека всегда в памяти его родина. За нее, а не за драгунское звание вступает он в бой с неприятелем, и это она, незыблемая память о родине, придает ему неустрашимую отвагу и доблесть. У русских людей – только так. Так это было и будет. И на том он, царь Петр, стоит.
Вступившие в русскую службу господа иноземцы заняты были единственной мыслью о своем обогащении. Нарушая приказы о запрещении мародерствовать, старались чем-нибудь поживиться. Понадеявшись на немецкую аккуратность, зная, с какой бережливостью сохранились в Германии леса, Петр назначил нескольких немцев следить за сохранностью корабельного леса в окрестностях Петербурга, а немцы в этом источник доходов нашли, начав торговлю деревьями на корню. В острастку порубщикам по берегам Невы были расставлены виселицы с письменным пояснением, для кого они предназначены.
По челобитным крестьян Петр разрешил выделить окрестные Петербургу земли под мызы, но с условием, чтобы там не рубили заповедных деревьев – дуба, клена, лип, ясеня, вяза. Все леса Петербургской губернии были в ведении Адмиралтейства, и разрешалось рубить только сухие деревья да подбирать бурелом.
Нет, и в Петергофе не было у Петра времени для отдыха, – намечал вот, какие земли под мызы отдать, подготовлял указы по различным вопросам, принимал приезжавших из Петербурга должностных лиц, выслушивал их отчеты о сделанном, поучал – что и как делать дальше, нередко приходя в гнев от нерасторопности или явной нерадивости ленивцев. Редко приходилось поэтому любоваться морем и видневшимся вдали Кронштадтом с его укреплениями и эскадрой кораблей.
Бывало и так, что становилось не по себе в петергофском дворце, и тогда Петр перебирался из него на крохотный островок, омываемый водами Финского залива, в поставленный там домик, по-французски называемый Монплезир, что в переводе означало – «Мое удовольствие».
Здесь все напоминало Петру как бы о его молодости: на стенах были развешаны картины Адама Сило, его учителя по теории кораблестроения, и на тех картинах – виды голландских городов, а на одной из них изображен был он, Петр, на верфи Остлендской компании в Амстердаме. Виды морских побережий Петр предпочитал всем иным художественным зарисовкам.
Была бы полная его воля, он весь Петербург застроил бы маленькими и низенькими домами, как Монплезир, или как деревянный, будто игрушечный дворец в подмосковном Преображенском, крышу которого можно достать рукой. Долгое время не соглашался иметь для себя иное помещение, кроме наспех выстроенного двухкомнатного дома с наружной деревянной ошелевкой, окрашенной под кирпич. Светлейший князь Меншиков и другие вельможи настояли, чтобы строить дворцы, и особенно преуспевал в этом Меншиков.
Чтобы избавиться от упреков, что он, великий государь, живет кое-как, совсем не по-царски, да еще и «друг сердешненький» Катеринушка упросила, и он разрешил построить для себя и своей семьи Летний, а потом и Зимний дворцы, пожелав быть их архитектором. Летний дворец, поставленный в углу Летнего сада около Невы и Фонтанной реки, походил просто на большой дом и не имел особых изъянов, а корпус Зимнего дворца не сходился с крыльями, образуя несуразные выступы. В его парадных комнатах Петру пришлось допустить высокие потолки, но у себя в спальной, дабы удовлетворить своему неизменному вкусу, повелел на половине высоты подвести под потолок дощатый подзор, будто это небольшая и низкая деревянная хижина. И говорил: