Вельяминовы. Время бури. Книга вторая
Шрифт:
Прекратить деятельность сионистских организаций, закрыть детские сады и школы с преподаванием на иврите, печатные издания и библиотеки, где содержатся подобные книги. Любую деятельность, направленную на эмиграцию в Палестину, приравнять к контрреволюционным активностям… – вместо Бегина Петр внес в списки раввина Горовица. Американец, упорно, молчал. Его паспорт лежал у Петра в ящике рабочего стола. Когда арестованного, после допроса, спустили вниз, волоком, по лестнице, Петр полистал документ. Воронов решил, что паспорт им пригодится. Горовицу исполнилось тридцать лет, Америка оставалась нейтральной страной. Документы раввина прекрасно подходили для поездок.
– Кроме Германии, конечно, – хмыкнул майор Воронов, рассматривая аннулированную визу, – но туда мы отправляемся без особых трудностей… – паспорт он спрятал, перед началом применения особых мер, как их называл Петр. Документ остался в прекрасном состоянии, без пятен крови. Майор Воронов, с неудовольствием, думал, что Степан может напроситься к нему в гости. Он не хотел пускать брата в квартиру, в Девятом Форте, из соображений безопасности. Степан, конечно, не стал бы трогать никаких документов, но Петр, все равно, соблюдал осторожность. К его облегчению, брат сказал, что остановился в спешно организованном общежитии для офицеров, при городской комендатуре.
– Но без обеда я тебя не отпущу, – пообещал Степан, – я в Паланге научился местный борщ готовить, у повара, на авиационной базе… – поваром был пожилой литовец, хорошо говоривший на русском языке. Степан похвалил борщ, пан Антанас покраснел от удовольствия. Оказалось, что повар раньше работал в лучшем отеле Паланги, куда приезжали министры буржуазной Литвы. Отель, с началом аннексии, закрыли. Пан Антанас помогал сыну, в столовой аэродрома. Степан любил возиться на кухне. Он внимательно записал все, что говорил литовец.
Он заметил, что брат занес имя пана Анатанаса в блокнот. Степан успокоил себя:
– Просто для порядка. База военная, понятно, что гражданских служащих проверяют… – на рынке, Степан купил гуся, ветчины, говядину и копченое сало, свеклу и сухие грибы. Он сделал к борщу маленькие пельмени, колдуны, с мясом и грибами, и заправил суп свекольным квасом. Он стоял над кухонным столом, в квартире коменданта, насвистывая, раскатывая тесто для пельменей. Сняв китель, он соорудил подобие фартука, из холщовых полотенец. Степан хотел поставить на стол водку, но брат остановил его:
– Здесь хорошие запасы вина, Степа, комендант отлично жил… – Петр поднял бровь:
– Я бы на твоем месте не увлекался спиртным. В Литве осталось много буржуазных элементов. Они ждут, что советские офицеры потеряют бдительность, расслабятся. Подсовывают им женщин определенного толка… – вспомнив девушек в Паланге, Степан покраснел:
– Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, Степа, – твердо заключил брат. Петр посмотрел на швейцарский хронометр: «Накрывай на стол, я сейчас».
Степан проводил его глазами:
– Он мне до смерти будет о том случае напоминать. Однако он прав. Кто оступился один раз, тот может опять пойти по скользкой дорожке. Партия мне поверила, товарищ Сталин меня простил. Нельзя их подводить… – из духовки распространялся упоительный запах жареного с капустой гуся. Хлеб принесли из тюремной пекарни, свежий, ржаной, с тмином.
Степан смотрел на ухоженный двор Девятого Форта, на черные эмки, грузовики, на солдат в форме НКВД, идущих в столовую:
– Скоро здесь все станет советским, – с улыбкой подумал он, – мы принесли свободу Литве, и другим странам… – на столе сверкали хрусталь и серебро коменданта. Успокаивающе говорил что-то приглушенный, знакомый голос московского диктора, из радиоприемника.
Внизу, в камере, тоже лежал хлеб, в алюминиевой, погнутой миске, прикрывая вчерашнюю баланду, слипшуюся в отвратительный, сырой комок. Прижав к носу надушенный английским одеколоном платок, майор наклонился к арестованному. Он пошевелил носком сапога окровавленные, темные волосы. Подбитые глаза даже не открылись. Врач сказал, что надо подождать пару дней, прежде чем продолжать допросы. Он определил легкое сотрясение мозга, и три сломанных ребра. О сломанных пальцах на левой руке арестованного, Петр знал и сам. Приковав арестованного наручниками к ножке стола, он направил на обожженное лицо свет лампы:
– Кто из ваших коллег, раввинов, работает на иностранную разведку? Мы знаем о вашем осином гнезде, в Кейданах. Притворяетесь, якобы изучаете религиозную литературу. Мы намереваемся побывать в ешиве, и очень скоро… – мистер Горовиц молчал. Петр сломал ему три пальца на левой руке. Вдыхая запах крови и нечистот, Воронов наступил подошвой сапога на изуродованную кисть. Заключенный не пошевелился:
– Черт с ним, – вздохнул Петр, – вернусь, и пусть его увозят в лес, с остальными… – в списке не указали гражданство приговоренного к расстрелу, за контрреволюционную деятельность, гражданина Аарона Горовица. Выходя из камеры, Воронов пнул миску, хлеб полетел куда-то в угол. Петру показалось, что заключенный задвигался. Под потолком горела тусклая лампочка, было сыро. Шнурки от ботинок и брючный ремень у арестованного забрали. Он лежал на каменном полу, прикрытый рваным, окровавленным пиджаком. Отряхнув руки, Петр велел надзирателю запереть камеру.
В столовой вкусно пахло хлебом и борщом. Брат разливал хорошее, французское вино. Петр, пройдя в ванную, внимательно осмотрел себя в зеркало. Вымыв руки миндальным мылом, он вернулся за стол.
– Твое здоровье, Степа, – майор Воронов улыбнулся, берясь за серебряную ложку. Борщ был отменным, Петр никогда подобного не пробовал. Он напомнил себе, что надо позвонить коллегам в Палангу, насчет литовского повара. Брат, озабоченно, сказал:
– Может быть, пряностей не хватает. Здесь не все есть, на кухне…
– Все в полном порядке, – уверил его Петр, вытирая губы шелковой салфеткой, наливая себе еще тарелку.
Регина встречала похожие наряды только в витринах дорогих магазинов, в Старом Городе, в Риге. Ее приемные родители жили небогато. В еврейской гимназии девочка носила форму, а в университет, и на уроки надевала юбки с блузками и суконные жакеты. Летом, в лагерях Бейтара, Регина ходила в коричневых брюках или шортах, в простой, холщовой рубашке.
– Аннет носит такую одежду. То есть Хана… – Регина не могла привыкнуть к тому, что мадемуазель Аржан оказалась ее сестрой. Она видела фотографии дивы, на яхте, в раздельном купальнике, и большой шляпе, на теннисном корте, в шелковой, завязанной под грудью блузке. Длинные, безупречные ноги сверкали загаром, волосы прикрывал платок от Hermes. Девушка улыбалась, держа ракетку. Регина вспомнила довоенные фото в светской хронике.