Венок гор
Шрифт:
Он смешливо прищурился, наблюдая, как та, которую он с детства привык вслух называть матерью, а про себя — Порекой Прекрасной, растирает тонкими пальцами щепотки сушеных трав, бросает на угли очага. Смешная. Не от Вечьего Круга сеном обороняться. Да пусть верит, хуже не будет.
Она почти не изменилась. Не обабилась, как ее ровесницы, которые стояли сейчас, как вкопанные, за изгородью. Тонкая, хрупкая, только лицо стало строже, изящнее, очи — пронзительней и печальней. И сила женская, таинственная, властная — в каждом движении. Прекрасная Порека. Названная мать. Юноша
— Что хоть за девочка, что все с ума посходили? Мало ли детей теряется… Одной меньше, одной больше…
— Вель! — укоризненно одернула травница.
Когда-то этот голос, еще нежный и звонкий, как подснежник, пел ему колыбельную.
— Да не видел я никого из рода Веча! Ни девочек, ни мальчиков.
— Чем поклянешься, что не лжешь?
— А нужно? Твое сердце знает, верить мне или нет. Не мне отнимать у тебя выбор… матушка.
Порека надолго замолчала. Те, за стенами, — просили ее. Они тоже не железные. Как бы много их там ни было, они — живые и слабые. Они уже не приказывали ей — просили. «Он виновен, Порека. Помоги нам. Дай нам свой разум, мы сохраним его, вернем. Клянемся родом!» — «Прочь, стервятницы!» — «Бедная слепая Порека! Не Вель пришел к тебе, — Нелюдь. Он должен сгинуть. Помоги нам! Или уйди, не мешай!» И этого она не могла. Бросила щепоть травы на угли, шепнула:
— Сердце часто хочет ошибиться, Вель.
— Поэтому ты никогда его не спрашиваешь. Ничего и никого. Разве спросила ты меня, хочу ли я быть тебе сыном? Могу ли?
— Я спасала нас, малыш. Ты забыл.
Он засмеялся. Сильный, с плечами широкими, как распахнутые крылья, совсем взрослый «малыш». И не скажешь, что ему шестнадцать, этому мужчине с задубелой кожей, исполосованной страшными шрамами. Если бы не шрамы, он был бы красив. Как бог. Бесстрашный и беспощадный. У богов не бывает сердца, они ж не люди. Нелюди. И он не пощадил:
— Нас?! Ты себя спасала. Да не смогла.
Он не забыл ничего. Три года ему было, не должен бы помнить, а помнил. Как вечером зашли в дом четверо женщин, окружили маму. Вель заулыбался: ему нравились хороводы. А мама побледнела, закричала: «Не дам! Меня забирайте! А его не дам! Беги, Вель! Беги к папе, сынок!» И завыла дико, по-звериному.
Испуганный мальчонка сиганул в ночь, оскалившуюся кровавой луной. Куда тут бежать, когда темень кругом, и собаки спущены? Когда отец уж второй день, как на дальней охоте, и только завтра вернется?
Вель забился в овчарню. А скоро мама нашла его там, — страшная, растрепанная, с налитыми кровью глазами, светившими, как гнилушка. Хихикая и пуская слюни, она с вилами гонялась за сыном, давила обезумевших ягнят — только хруст и хрип стоял. Вель, задыхаясь от ужаса, верещал: «Мама! Мамочка!» Пытался спрятаться под овечье брюхо, полз на четвереньках между мельтешащих копыт, уже не чуя, как эти копыта ступают на него, сдирают кожу, ломают ребра, пальцы. А мамочка — нет, не мама! бешеное чудище с личиной мамы! — с лютой силой откинула вилами заслонявшую Веля овечку, словно пучок соломы, и вонзила окровавленные зубья в плоть сына. И не рванись он тогда изо всех своих тощеньких щенячьих сил, попала бы не в ногу, а в живот.
Не жить бы Велю, если б мамина сестрица Порека — сама еще ребенок — не прибежала на смертные крики. И Пореке бы не жить — оборотень с маминым лицом стряхнул мальчика с вил, ринулся на десятилетнюю девчонку, топча ее, как былинку…
Отец спас. Отец, раньше времени вернувшийся с охоты, словно почуял неладное.
Об этом Вель уже потом узнал, когда очнулся. И еще узнал, что нет у него больше ни отца, ни матери. Осталась только малолетняя тетка Порека, сама едва живая. Ушел его отец в Вечьи горы, и унес на руках жену, лишенную ума Бабьим Кругом. Унес любимую свою, им же убитую.
Говорили: потому отец вернулся раньше положенного срока, что напарника, зверем покалеченного, в лесу бросил. Не спас, домой на себе не потащил. Оставил на смерть лютую, зверью на растерзанье. Отца его старого без сына-кормильца оставил. Думал, — никто правду не узнает. Никто не накажет. Чужак он был, лишь месяц в селении прожил, в силу Вечьего Круга не верил. Не знал, что малый круг вечоры родную пролитую кровь везде чует, видит, где погасла искра из родового очага. Прежде, чем отец Веля домой вернулся, бабы возмездие вершить начали, кровь за кровь брать. Так говорили.
Говорили: догнали убийцу жены своей. Уже в горах стрелой достали, опрокинули в реку на дно ущелья вместе с ношей его страшной. Но разве же Вель мог поверить в то, что говорили?
Смелая была его тетка. Когда соседи пришли, — то ли детей к себе в дом забрать, то ли дом вместе с детьми прибрать, — никого не пустила. Встала на крыльце, — маленькая, тонкая, яростная, — вцепилась ладошками в загривок дворового пса, чтобы не так страшно было, чтобы боли в израненном теле не показать, и крикнула миру, пришедшему пожалеть, да приспособить сирот к хозяйству:
— Не надо нам с Велем никого! Ни к кому не пойдем! Проживем сами!
С тех пор по утрам находили они у ворот хлеба горячие или одежу расшитую, да Порека цепного пса чужой снедью кормила, а одежу бабам на вечору относила: «Не надо нам ничего!»
Они выжили. Тяжело, голодно, убого. Овцы уцелевшие спасали. И дар был у девочки побогаче, чем тощая отара. Силу трав она умела передавать людям, а кто научил ее — никто не ведал, даже Круг. Не рассказывала она, из каких земель пришла с семьей брата. «Издалека». И все тут.
— Откуда ты-то знаешь, как ловушку ставить?! — возмущался Вель, когда Порека заставляла его снова и снова переделывать работу. — Не бабьего ума это дело!
— Знаю. Потому что в Бабий Круг не хожу, своим умом живу, — съехидничала тетка.
— Так и я не хожу — не баба! — продолжил было ссору мальчишка. — Значит, тоже знаю!
И рассмеялись оба, обнялись, засмотрелись в синь небесную, цветущую белыми кувшинками облаков. Облака таяли в ее солнечно-золотистых, как у тигрицы, глазах. Прядка черных волос струилась по белой, едва окрашенной загаром щеке, укладывалась уютным завитком в ложбинку ключицы. Белое, черное и чуть золотого — не много красок взял вершитель Веч для судьбы Пореки.