Вера и наука (о книге В. Ильина "Материализм и эмпириокритицизм")

Богданов Александр Александрович

Таков образец, который избрал для себя, и которому слепо – слишком слепо – старается следовать Вл. Ильин.

Этот «образец» я решаюсь теперь разоблачить до конца, и перехожу к другой его стороне. Г. Плеханов выступает в литературе не только как истинный специалист философии, но также и как профессор литературной этики. Обстоятельства дела таковы.

По вопросу о «вещах в себе» Плеханов, как я уже указывал, колеблется между двумя различными мнениями: то эти вещи никакого вида не имеют, помимо только их действия на наши органы чувств, – то вид у них есть, но мы его знать не можем, ощущения же наши являются как бы его «иероглифами». От этого последнего взгляда Плеханов отрекся в 1905 году, в примечаниях к переводу брошюры Энгельса о Фейербахе, и вернулся к нему в 1906 году, в своем сборнике «Критика наших критиков».

В своей полемике я не мог не отметить этой двойственности. У Плеханова это вызвало взрыв благородных чувств. Он утверждает, что я не имел нравственного права цитировать его статью из сборника, вышедшего в 1906 году, – направленную против Конрада Шмидта и озаглавленную «Еще раз материализм».

«Вы, – пишет он, – не сочли нужным спросить себя, к какому времени относится та полемическая статья… Я уже сказал, что она относится к началу 1899 года. Я не находил возможным исправлять терминологию этой полемической статьи в силу того соображения, которое я высказал еще в предисловии ко 2-му издания моего «Монистического взгляда на историю». Я говорил там: «Мною исправлены здесь только описки и опечатки, закравшиеся в 1-ое издание. Я не счел себя в праве изменять что-нибудь в моих доводах по той простой причине, что эта моя книга – полемическое произведение. Изменять что-нибудь в содержании полемического произведения значит выступать против своего противника с новым оружием, заставляя его бороться с помощью старого. Это прием непозволительный(Последний курсив мой. А.Б.). Вы, – продолжает Плеханов, – опять попали в большой просак, г. Богданов, но на этот раз попали в него вследствие невнимательного отношения к голосу вашей литературной совести, говорившей Вам, что Вы дурно делаете, придираясь к уже покинутой мною терминологии. Смысл басни сей таков: угрызения литературной совести представляют собой такие «переживания», пренебрегать которыми иногда бывает очень неудобно. Советую Вам запомнить это, г. Богданов». («Materialiamus militans», письмо 2-е, Гол. С-Д, 1908).

Неправда ли, хорошая лекция литературной этики? И вот, представьте себе, читатель, что я сначала как раз усомнился в своем праве считать русский перевод статей против Конрада Шмидта, изданный в сборнике 1906 года, за выражение позднейших взглядов Плеханова; я заподозрил, что он, может быть, вовсе не редактировал этих статей по существу, а оставил их такими, какими они были помещены в «Neue Zeit» 1899 года. Тогда я позаботился сравнить немецкий подлинник с русским переводом, и убедился, что этот последний радикально проредактирован по существу. В первой же из этих статей оказался ряд вставок и выпусков чрезвычайно важного содержания.

Так, в русском переводе выкинуто первое примечание в 6 строк с общей квалификацией работы Конрада Шмидта («N.2.», 1899, 5, стр. 139); в конце (стр. 145) выкинуто полемических 10 строк о Бернштейне и Шмидте (русск. пер. стр. 184). Сделано две больших вставки. Одна – примечание в 14 строк о кантианцах и их отношении к теории развития – оговорена автором. Другая, об отношении Конр. Шмидта к Канту, вставка особенно важная для целей полемики, размером также в 14 строк, не оговорена вовсе (стр. 175). На стр. 171 вставлены две фразы, коренным образом изменяющие мысль; именно, объявлено «неправильной мыслью» и «изменою материалистической теории познания» то, что в немецком оригинале цитировалось как мысль материалистическая (именно, будто «мы познаем только скорлупу вещей»). И это далеко еще не все изменения, найденные мною; но я не хочу утомлять внимание читателя.

Когда я убедился во всем этом, тогда я решился признать последнее издание статей против К. Шмидта выражением последних для того времени взглядов Плеханова.

Теперь он, объявляя выполненное им редактирование «непозволительным приемом», обрекает меня на угрызения литературной совести! Не напоминает ли это вам, читатель, аристократический институт «souffre douleur'ов», обычай за проступки знатного ребенка, для его поучения, строго наказывать при нем ребенка плебейского?

Пересматривая немецкий подлинник и русский

перевод статей против Конр. Шмидта, я наткнулся на факт еще более замечательный, более того – совершенно беспримерный.

Эмпириокритиком В. Черновым был указан факт загадочно-неверного перевода Плехановым одного из марксовских тезисов о Фейербахе, именно того, где устанавливается практический критерий истины. В подлиннике стоит: «Практикой должен человек доказать истинность, т.е. действительность, мощь, посюсторонность своего мышления». В переводе Плеханова вместо последних слов стоит: «доказать, что его мышление не останавливается по сю сторону явлений». Перевод явно противоположен подлиннику, и приписывает Марксу признание вещей в себе в кантиански-плехановском смысле [16]. Этот неверный перевод и был любимым аргументом учеников Плеханова против всяких «махистов».

Дело, казалось бы, вполне ясно. Если при переводе Маркса к его словам прибавлять отрицание «не», то и получится не-Маркс, или анти-Маркс. Правда, В. Ильин ругательски ругает В. Чернова за его разоблачение, усматривая «невежество», «беспредельную неряшливость», «безграмотность», «наездничество», в том, что он «не понял вольного пересказа» Плеханова. Но факта изменить нельзя. Можно было только думать, что тут – неумышленная ошибка; а ошибаться свойственно человеку, даже столь авторитетному, как Плеханов. К сожалению, выясняется, что думать этого нельзя.

В первой статье, против Конрада Шмидта (N.2., 1899, 5) Плеханов привел второй тезис Маркса о Фейербахе, и оборвал цитату перед словами о «посюсторонности». В русском переводе этого места («Критика наших критиков», стр. 168) цитата продолжена, а именно прибавлена неверно переведенная фраза. Этим вполне устанавливается следующее:

1) Плеханов знал, что подлинные слова Маркса говорят против него, и потому в статье на немецком языке, где Маркса приходилось брать в подлиннике, отбрасывал эти слова;

2) Плеханов знал, что его перевод говорит за него, и потому в статье на русском языке, где можно было брать Маркса в переводе, заканчивал цитату своим неверным переводом.

Предлагаю профессору литературной этики Плеханову дать надлежащую характеристику этого приема борьбы.

И вот такого философа взял себе за образец Вл. Ильин, философ, по-видимому, очень молодой, – по крайней мере, я раньше не встречал его в специальной литературе. Понятно, что у него все выходит еще наивнее и грубее. О его умении разыграть ученость читатель уже достаточно мог судить по приведенным раньше примерам. А что касается «литературно-этических» методов, то у него они принимают такой вид, что могут только способствовать благодушному настроению противника. Например, ему надо представить в глазах читателя «путаницей» то, что я говорил о материалистах XVIII века, и он в ответе заменяет их материалистами XVII века; но так как между взятой у меня цитатой и его ответом всего одна строка, то замена цифр, естественно, бросается всякому в глаза [17]. Можно ли тут сердиться или возмущаться?

Есть латинская поговорка: «пусть не хватает сил, но намеренье все-таки похвальное». Применительно к Вл. Ильину, ее следует перевернуть: намеренья то не похвальные, но зато – сил не хватает. И то хорошо.

XXII.

Исследуя профессиональную ученость Вл. Ильина и его учителя Г. Плеханова, я не касался вопроса с его положительной стороны: какова действительная ценность и действительное значение профессиональной учености, специально же – в области философии? Рассмотреть это теперь необходимо особенно потому, что иной неопытный читатель мог бы на основании сделанных разоблачений прийти к чрезвычайно печальным и глубоко ошибочным выводам в таком роде: если уж сам Вл. Ильин с его тысячами цитат и Г. Плеханов с его установившейся репутацией теоретика на самом деле не знают того, о чем говорят, то кто же имеет право судить о философских истинах и заблуждениях? не очевидно ли, что только немногие избранники, аристократы познания, имевшие время и возможность проникнуть на самое дно философской специализации, доподлинно изучившие бесконечное число философских трактатов, и точно знающие, кто, что и когда писал по гносеологии, метафизике и т. п.? Чтобы показать, насколько относительна цена специальной учености, я начну с двух-трех исторических иллюстраций.