Вера
Шрифт:
И однажды все прачки видели, как разноцветной змейкой пролетел по воздуху драгоценный детский поясок, затерявшийся среди белья, и упал далеко в реку. На солнце блеснули бусины из финикийского стекла и медовые сердолики. Что делать? Мужчины вооружились рогатинами, полезли в воду, искали до вечера —хорошо, что крокодилы не приближались. И вот пришёл жрец и объявил, что виновников надо крепко наказать – избить кулаками, как положено при краже, и востребовать с них стоимость вещи. И прачки тут же, не сходя с места, начали тузить друг друга и ругаться, поднялся переполох. Неизвестно, чем бы дело кончилось, многие могли остаться покалеченными, но тут случилось чудо, которое спасло несчастных: на поверхности воды показался бегемот. «ОТаурт! О мать всеблагая! Повитуха богов!» – голосили люди. Жрец обомлел. Он остановил потасовку и решил сообщить о происшествии небеттер – хозяйке дома. Однако спустилась ночь, и Нут открыла своё звёздное лоно. Все успокоились.
А наутро небесное око окрасило воды Ятрау в розовый цвет,
И тут в опочивальню вошёл тот самый жрец (к слову сказать, близкий её родственник), поднёс небеттер чашу, полную молока, с пожеланием здравия и приступил к своему рассказу. Лицо хозяйки изменилось, хищница настаивала на том, чтобы виновные были наказаны, крики разносились по всему дому, а слуга богов требовал богатых приношений Таурт, охраняющей младенцев. Госпожа противилась, и разгневанный жрец хлопнул дверью. В воздухе повисло молчание. И тогда в конце анфилады показалась маленькая фигурка рабыни, семенящая к покоям хозяйки. Она то падала ниц, то опять торопилась-торопилась, чтобы сообщить… У маленькой дочки, единственного ребёнка госпожи, сильный жар.
Тут же начались сборы даров для богини, на столешницу для жертвенных приношений слуги укладывали отрезы белоснежного льна, несколько серебряных украшений, которым в стране просто не было цены, семь смальтовых скарабеев с гравировкой на брюшке – слёзными просьбами о здоровье наследницы, блюда с фруктами, ароматические конусы… А госпожа вдруг повелела подать себе лодку и погрузить туда весь этот скарб. Слуги ахнули: неужели она собирается в святилище Таурт? Далеко ведь! И вот лодка, несомая течением, достигла середины реки, а дальше все наблюдали невиданное: трясущаяся и злая красавица кидала фрукты в воду, будто камни, а потом начала сбрасывать свои одежды, парик, украшения, и с воплями: «Много ли ещё тебе надо? Бери! Забирай!» отправляла всё это на дно. И аромат Сешенен, тонкий аромат её духов, разливался волнами над рекой.
«Я был помощником писца при Джихути, воздадим благодарения ему, великому и вечному. С детства воспитывался при храме. В мои обязанности входило кормить жертвенных рыб и лягушек, сохранять в чистоте и порядке письменные принадлежности. В отрочестве меня допустили к письму, и я тренировался палочкой по мокрой глине. Была и тренировка кисти в воде: я отыскивал на дне кувшина камушки по величине и форме. Рука нарабатывалась, как тонкий и точный инструмент. Потом в те же сосуды сажали несколько раков, сначала они щипали меня за пальцы, а потом я научился чувствовать, есть они в кувшине или нет. Позже наловчился двигать рукой так, что они меня не трогали. А ещё жрецы заставляли меня играть на флейте. Я не хотел, плакал. Но всё шло хорошо, несмотря на мелкие неприятности, пока не настал день перемен.
Это был влажный туманный час на реке. Мы собирали лотосы для храма, и меня чуть не схватил крокодил. После этого мне долго не давали ничего делать, не допускали ни к письму, ни к животным. Я спал во дворе, болел, но никто не лечил меня, никто даже не подходил. На священные изображения не позволялось смотреть, поэтому для меня нарисовали точку на стене, в углу около ворот, и велели глядеть на неё, если я захочу помолиться. Но я не умел, и тогда подошёл ко мне жрец и сказал:
“…Любим богами тот, кто им внимает. Лишь сердцем ты можешь их слышать, лишь им понимаешь. Следуй за сердцем своим, пока существуешь, впустую время не трать, в дней суете пребывая. Не сократится срок жизни того, кто мудрости следует, не обделен будет он жизненной силой. Помни: все блага жизни – в сердце твоём…”
И прошло несколько лун времени ахет, когда от слёз Исиды разливается великий Ятрау, закончился праздник реки и я узнал, что мне предстоит обряд очищения. Но сначала мне вручили небольшой полированный камень, на котором я должен был вытесать обращение к Джихути. Я и не думал тогда, что сам себе выношу приговор, не упомянув в своём послании имени великого бога. Ах, если б я к нему обратился, был бы под его защитой, потому что он владыка нашего храма, а так попал под власть совсем другой силы. Я трудился день и ночь, мне давали приличную пищу и пустили в помещение, где жрецы высекали иероглифы на плитах. На девятый день моя работа была готова, я написал тогда: “О Уаджит, следи за мной вечно!”, полагаясь на материнскую опеку богини. Когда позвали к Верховному жрецу, я спал. Он нашёл мою запись на камне удовлетворительной, и меня поселили вместе с коброй. О боги! Этим фактом я считался очищенным. Я не испугался змеи, и меня очень одобрили и сообщили, что она не укусит, если я её не обижу. Вообще-то,
“О, Уаджит, моя владычица, госпожа обеих земель! Пробудись в мире! Да будет умиротворённым твое пробуждение! Госпожа красной короны, кормилица юного Гора, прекрасноликая, да будет умиротворённым твое пробуждение!” – так я пел ей на восходе солнца, но она умерла, не прошло и десяти лун. Что я почувствовал тогда? Облегчение. Нет, не только. Мне показалось, что за мной теперь никто не смотрит, более того, будто я больше никому не нужен. И это было настолько странно, что я горько плакал несколько дней то ли от привкуса свободы, то ли от печали.
И опять наступило время ахет, и волны Ятрау омывали ноги божественных статуй зелёной и красной кровью, принося плодородный ил, а в застойных водах гуляли священные ибисы. В деревнях веселились люди, пили пиво, делились лепёшками с бедными, и однажды нашли толстяка, чтобы катать его в лодке и величать его богом Хапи, намазав маслом живот и водрузив на его плешивую голову подобие короны из тростника. Но сбежалась стража и стала хлестать их плётками, а потом принесли на носилках жреца, и он велел людям пасть ниц и просить прощения у благодатного Хапи за содеянное. И люди часами стояли в мокрых полях на коленях. Праздник кончился.
“Процветай, процветай же, Хапи, процветай же, всё оживляющий, с дарами полей приходящий!”
Для усердной молитвы Сехмет всех нас собрали в храме, чтобы умилостивить львиноликую, несущую и смерть, и исцеление, ибо гнев богини велик и страшен. Принесли трещотки и колокольцы— отгонять духов болезней – и чаши с мутной водой и с водой прозрачной, чтобы богиня очистила воду. И окуривали её благовониями, привезёнными из страны Пунт. И в этом мареве мирры и ладана я увидел одиноко стоящую фигуру незнакомого молодого жреца. Оказывается, он жил при храме уже несколько дней, а я его не замечал. Мы оба были странные: у него были веки в складочку, а у меня – верхняя оттопыренная губа. И мне показалось, что это нас как-то роднило. И он так загадочно мне улыбался. Назавтра меня переселили в светлое помещение с двумя лежанками и сказали, что я назначен к молодому жрецу в услужение. И тогда я узнал, что со временем он должен был стать главным писцом храма. Он быстро прошёл обряды посвящения, а я обижался и ревновал, потому что на меня не обратили внимания, не захотели немножко повысить и всё оставляли при нём. А ведь это я спал со змеёй! Когда мы познакомились поближе, я понял, что человек он очень добрый. Мне нравилось просто сидеть около него, и странное чувство охватывало меня: вокруг разливалась ласкающая тишь, когда он занимался письмом или чтением папирусов. Однажды я спросил его: “Зачем лягушек, за которыми я ухаживаю, скармливают ибисам? Ведь это так несправедливо!” А он ответил, что я неточно построил своё высказывание, поэтому в моём мире такое случается. Как он сложно выражался! И я не понял. Хоть и силился понять. Но я был так счастлив при нём! Это счастье продолжалось тысячи лун, оно не закончилось и тогда, когда его не стало. Я не ощутил его ухода. Ночью он сел, хотел взять воды и повалился набок. Я подумал, что он уснул. После похорон жрецы принесли мне верблюжье одеяло в подарок от его родственников из западных земель. Это была непозволительная роскошь. Я удивился и порадовался, что писец Божественного Писца, мой дорогой друг, сообщил им обо мне. Одеяло было добротным, и оно сослужило мне хорошую службу: я кутался в него, когда через пару дней заболел лихорадкой. И меня опять никто не лечил —все ждали, что я отправлюсь в Аменти вслед за своим так рано зашедшим солнцем. А я бредил пустыней в то время, так мне было плохо. Иногда выходил во двор, лежал там, и однажды ко мне подошёл павиан и опрокинул на меня кувшин с пивом. И тут жрецы забегали, как в муравейнике, начали меня срочно отхаживать, и я поправился через пару дней. Люди заговорили, что я отмечен Богом, но Верховный – да живёт он вечно – всё тянул и тянул с моим посвящением. Однако он приказал дать мне очень значительную свободу по сравнению с другими —как выяснилось, он хотел понаблюдать за моим поведением. Тогда я при первой возможности брал лодку и уходил на ней подальше от города, чтобы побыть в тишине и почувствовать незримое присутствие моего дорогого друга. От работы я, однако, не отлынивал, обязанности исполнял исправно и продолжал упражняться в письме. Много ли времени прошло, не знаю, но мой день настал! И вот я сидел уже в храме и считал капли водяных часов. Потом мне подали какой-то напиток, и я смутно помню тени в церемониальных масках. Они то обкуривали меня чем-то дурманящим, то посыпали землёй, то прижигали тело тлеющими печатями из трав. А я лежал на полу, и мне надсекали кожу на ступнях. Очнулся я в темноте, весь мокрый, опять где-то капала вода, и голос матери Изиды призывал божественного супруга отпустить меня и дать мне посвящение. Отныне я считался чистым, именовался “ваб”. Сын простого крестьянина из деревушки близ Хемену, я стал жрецом.