Верещагин (Кончерто гроссо)
Шрифт:
Я только никак не мог связать все это в какую-то внятную линию. Кто, кроме меня, знал, что я пишу свой Кончерто гроссо? Никто. И тем не менее, как выразился ректор, «это уже не секрет». Кто знал, что я положил книгу в ящик стола? Никто. И тем не менее книга оттуда пропала. Да кто вообще знал, что я купил эту книгу? Никто.
Купил книгу… Я вскочил. Букинист! Надо его предупредить или посоветоваться, надо, наконец, просто поговорить! Я уже одевался, прямо на ходу натягивая пиджак.
– Куда ты? – спросила жена, выглянув из кухни.
Я махнул рукой:
– Я быстро.
Она снова пожала плечами. Это у нас, кажется, входило в моду. Но мне было не до того, я уже вызывал лифт.
Троллейбуса ждать не стал, опять пошел пешком, а точнее, побежал. Вот так, переходя с шага на бег и обратно, я преодолел почти все расстояние до букинистического, но последнюю остановку все-таки проехал на троллейбусе, сил у меня уже не было. И вот, когда в окне стал уже проплывать этот трехэтажный дом, где внизу магазин, я вдруг испугался. Настолько, что едва заставил себя выйти на остановке. А выйдя, едва удержался от того, чтобы не побежать за троллейбусом и не впрыгнуть в него на ходу.
На двери букинистического я даже за несколько метров разглядел табличку ЗАКРЫТО. Это было невероятно. Магазин был здесь отродясь, сколько я себя помню! А мой букинист работал здесь уж точно не меньше десяти лет. Да что же это?!
Противный липкий страх мешал думать, все как-то смешалось: букинист, «Верещагин», выигранные души, мой Кончерто гроссо, ректор, студенты, жена, мать, Гений с его характеристикой…
Но сейчас надо было выяснить, что с букинистом и его магазином.
Я зашел в соседний продуктовый. Продуктов там никаких не было, продавщицы скучали. Я откашлялся:
– Не знаете ли, почему букинистический у вас по соседству закрылся?
– Почем нам знать, – ответила та, что стояла за пустым прилавком под вывеской «мясо». – Может, товара нет. Может, другое что откроют.
– А продавец, который там работал, – не знаете где?
– Да почем я знаю-то, – уже сердито сказала все та же продавщица. Как будто я ее от чего-то отвлекал! – Вон у Витьки спросите, он часто на улицу выходит, может, что и видел.
Витька (грузчик, похоже) сидел в подсобке на ящиках. Курил, что же он еще мог делать. Я повторил свой вопрос про букиниста. Грузчик сплюнул на пол, помолчал, посмотрел на меня исподлобья, оценивал.
– Видел я его вчера, – медленно протянул он, продолжая меня оценивать. – Вы сами-то кто?
– Профессор в консерватории, покупатель его постоянный, много лет хожу.
– Ну, может и ходили, но теперь уже вряд ли. Выводили его вчера из магазина, двое таких… – он не смог подобрать слова, попытался показать руками и лицом, получилось не очень, но я все понял, – в машину посадили и увезли.
– Ничего он не сказал?
Витька этот посмотрел на меня как на больного. Я и был как в бреду, из последних сил удерживая нить реальности, да и то для того только, чтобы просто помнить, как меня зовут, кто я, где живу. Скорее это был рефлекс, последний рефлекс. Я еще продержал эту нить какое-то время, совсем недолго, пока ехал домой в троллейбусе, шел по коридору до своего топчана, кивал по дороге матери (она почему-то смотрела на меня с ужасом, как на призрак), прикрывал дверь, ложился… А потом я ее все-таки выронил, эту нить. Дальше я ничего не помню. Когда я это говорю, то имею в виду, что не помню ничего из так называемой реальности. А так событий было хоть отбавляй. Я ходил по улицам след в след за Верещагиным, по улицам, которые освещались то ли газовыми фонарями, то ли какими-то факелами. Странно, что на улицах было так душно, а вернее, удушливо, пахло то ли дымом, то ли серой. Я все пытался догнать Верещагина, в его длинном черном пальто старомодного покроя, с тростью, у которой был какой-то невиданный набалдашник, и казалось, вот-вот догоню уже. Но в последний момент он вдруг многократно убыстрял шаг и отрывался от меня. Он как будто летел над тротуаром. Я слышал хохот, но не его – как будто хор за сценой сопровождал нас. И в какой-то момент, когда я опять уже нагонял его, за поворотом улицы вдруг прошла она… Она. Я не видел ее толком, ни лица, ни силуэта даже, я просто чувствовал – она там. У меня так сжалось сердце, до слез. Больно. Почему-то было больно и счастливо! Я забыл про Верещагина. Мне надо было, чтобы она не уходила. Вдалеке заиграла скрипка, и это снова была она. Я как идиот стал шарить по карманам, вдруг там есть хоть какой-то огрызок бумаги и ручка или карандаш. Скорее записать! Но записать было нечем и не на чем. Я огляделся: ни ее, ни Верещагина, и почему-то кругом лес вместо города. И снова ниоткуда раздался хохот, на много голосов. Это было так страшно, что сердце опять сжалось, но теперь уже по-другому. Стало холодно. И тут я очнулся.
Это случилось разом: я очнулся – и открыл глаза. Я был у себя в кабинете, уже хорошо. Дверь была открыта, на кухне кто-то возился. Я окликнул жену, голос плохо слушался, я выдавил что-то вроде хрипа. Приковыляла мать. Всплеснула руками:
– Да никак в себя пришел? Милый ты мой…
И заплакала.
Ту т я почувствовал, как ослаб и как хочется есть. Нет, скорее пить. Ну, а больше всего хотелось курить и коньяку. Но этого я матери говорить не стал.
– Чайку тебе принести?
Я кивнул. Она принесла, села рядом на край моего топчанчика, вот в этом домашнем платье, которое висит сейчас у меня на гвозде.
– Как же ты так, дорогой ты мой? Мы тут уж не знали, что и думать, извелись все. Хотели в больницу, но Доктор наш был, сказал – не трогайте. Это нервное, говорит. Надо подождать, пройдет. Каждый день приходил и сегодня обещался.
Да, был у меня такой доктор. Мы познакомились с ним давно, когда мать в очередной раз попала в его больницу, тут неподалеку. Оказался меломан, ходил в консерваторию. Да и вообще – мы подружились, хотя он был много моложе. Ну, со своими студентами я тоже дружил, так что ничего удивительного. А с ним мы еще и выпивали… Лечиться я ненавидел, он это знал и с советами не приставал, зато мать, жена и сын – все были на нем. Он бывал у нас часто, а когда кто-то из них болел, то и каждый день. Домой он не спешил, не к кому было.
Я очень хотел спросить, но боялся. Потом решился.
– Сколько я так… пролежал?
Мать покачала головой и опять собралась заплакать.
– Мать, ну вот же он я, живой. Сколько?
– Две недели.
Лучше бы не спрашивал. Вспомнил про жену.
– А где жена?
Я знал, что мать подожмет губы, и она поджала, конечно же:
– Придет, куда денется. На работу-то надо ходить! Одна она у нас нынче работает. Мы-то с тобой, видишь, как…
Она показала на свой костыль. Но меня кольнуло вот это «мы с тобой».
– А с работы не звонили?
– С «Мосфильма» твоего звонили.
– Кто?
– Не помню я, как его, записала там на бумажке. Погоди, принесу.
Я сел, потом попробовал спустить ноги с топчана. Получилось.
– Да куда ты! Лежи! Доктор сказал – очнется, пусть полежит денек, там видно будет. Обещался зайти сегодня.
Но я уже належался. Посмотрел, кто звонил, – фамилия незнакомая, но телефон мосфильмовский, точно. Хорошо, если заказ. Хотя, если уж начистоту, без отвращения думать сейчас о писании музыки я не мог, тем более на заказ. Но если с консерваторией все кончено, больше мне ничего не остается.
– А из консерватории не звонили?
– Студенты твои звонили. Леночка, Саша, еще один какой-то, не знаю его.
– А с кафедры?
Мать помолчала.
– Нет, при мне не звонили. Вот разве при ней… – она кивнула в сторону жениной комнаты.
Значит, не звонили. Значит, всё. Ну и ладно. Я еще не знал, что это далеко не всё. Игра только началась. Я проспал в этот день до вечера. Мать разбудила меня, когда пришел Доктор. Кажется, он больше меня радовался, что я ожил. Мы обнялись, как после долгой разлуки (в каком-то смысле так и было), мать собирала чай на кухне. Мы же пока в кабинете начали свой «чай» – так мы называли коньяк, который пили из чайных чашек, и в них он был в точности как чайная заварка. Коньяк у меня хороший, спасибо киношным деньгам.