Верность и терпение
Шрифт:
Резко повернувшись, Александр отошел к окну и, отодвинув край шторы, стал глядеть в темноту.
А Сперанский, с трудом удерживая слезы, вышел в секретарскую, и как ни пытался скрыть от находившихся там свои чувства — не смог.
Схватив оставленную здесь шляпу, он стал укладывать ее в портфель, но, увидев, что это заметили, в бессилии рухнул на стул.
В это время дверь государева кабинета растворилась и из-за нее выглянул Александр. Он был печален и мрачен.
— Еще раз прощайте, Михайло Михайлович, — тихо и грустно проговорил царь и скрылся за дверью…
Выйдя из дворца,
Обыск в доме Магницкого производил сам Балашов. Необходимость этого министр полиции обосновал тем, что у Михаила Леонтьевича неведомым образом оказались необычайно важные секретные бумаги, не относящиеся к его ведению.
Допрошенный Балашовым Магницкий сказал, что в начале марта приехал он в дом флигель-адъютанта Воейкова, с коим вот уже более двух лет служил в военном министерстве, в комиссии по составлению обоих «Учреждений», и на правах сослуживца и друга зашел — в отсутствие Воейкова — в его кабинет.
— Всего за два года вошли вы в такую доверенность друг к другу? — спросил Балашов, не скрывая удивления.
— Нет, мы знаем один другого много лет. И я, и Алексей Васильевич были однокашниками в Благородном московском пансионе.
— Ах вот как! — воскликнул Балашов, придав значительность голосу, будто дружба с юных лет означала уже сама по себе некую важную улику.
— Продолжайте, пожалуйста, продолжайте, — проговорил министр и стал слушать рассказ Магницкого о том, что в кабинете увидел он на столе у Алексея Васильевича целую стопу операционных планов, о которых он не имел ни малейшего представления.
Мельком просмотрев несколько из них, Магницкий понял, что все они противоречат тому, над чем трудился и он сам, и Сперанский, разрабатывая совершенно иную программу подготовки к войне.
Сложив все планы в оказавшийся тут же пустой портфель Воейкова, Магницкий передал его Сперанскому.
Сперанский, не удержавшись, прочел кое-что из доставленного ему и велел отвезти портфель и документы обратно. Сам же, крайне взволнованный, поехал к государю и с жаром стал порицать и отвергать ставшие известными ему планы.
Балашов, видя, что злого умысла здесь не было, а имелось налицо лишь чисто русское разгильдяйство и нерадение, за что великих кар никто из фигурантов не заслуживал, спросил намеренно обыденно, ничуть не меняя тона:
— А что, Михаил Леонтьевич, не скажете ли, сударь, а где еще одна карта?
— Какая карта, Александр Дмитриевич?
— Да та, на коей нанесен маршрут движения всех частей наших к Вильно, — ответил Балашов, столь же ровно и обыденно, зная, однако, что этот вопрос главный, — и потому, что карта эта действительно важна, и, главное, потому, что ответа на сей вопрос с нетерпением ждет государь.
— Знаю, Александр Дмитриевич, помню! — воскликнул Магницкий. — Я дал ее Николаю Захаровичу Хитрово.
— Для чего же, сударь?
— Хитрово сказал, что занимается по службе именно организацией маршрута, но не всем, конечно, а только какими-то частностями его, однако карты у себя не имеет из-за излишней секретности в свите его величества по квартирмейстерской части.
— Стало быть, карта у Хитрово?
— А где же ей еще быть? — удивился Магницкий, но тут же понял, что дело это серьезное и последствия его предсказать трудно.
Хитрово был зятем генерала от инфантерии Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова, и одно это делало его недоступным для каких-либо подозрений в измене.
Тем более что он слово в слово повторил Балашову то, что сказал ему Магницкий, и тут же отдал карту.
Круг, таким образом, замкнулся: все «злоумышленники» были изобличены и собственными признаниями, и результатами произведенных обысков.
А результаты были у всех одинаковыми: в домашних их кабинетах находились казенные бумаги, в том числе и секретные, которые они передавали друг другу для ознакомления, чтобы, как они все настаивали, «дело шло быстрее и каждому, кто его совершал, было яснее, как правильнее действовать, ибо, не зная, что задумал его сотоварищ из соседнего министерства или департамента, могли они допускать ошибки, которые оказались бы пагубными для Отечества».
Направляясь к себе домой, Сперанский знал только о том, что происходило с ним самим и с Магницким. Об обысках у Хитрово и Воейкова он и помыслить не мог.
Однако когда подъехал он ближе, то заметил у двери дома почтовую кибитку. Переступив порог, увидел он Балашова и Санглена.
Сперанский был готов к такой встрече. Он спокойно выслушал повеление государя немедленно отправляться в ссылку — в Нижний Новгород.
При нем собрали все деловые бумаги, снесли в кабинет, а дверь его опечатали. Самые важные бумаги Сперанский сложил в конверт, опечатал собственной печатью и попросил Балашова передать государю.
Потом быстро и бесшумно собрался в дорогу, подошел к двери спальни, где спала дочь, приезжавшая в субботу из пансиона на две ночи и один день, и, перекрестив дверь в знак прощального благословения, вышел за порог.
Растерянные и напуганные слуги робко жались на крыльце, со слезами провожая своего доброго барина.
Сперанский молча поклонился им всем, сказал: «Не поминайте лихом», — и, тяжело вздохнув, сел в кибитку. Колокольчик звякнул, лошади тронулись.
Можно себе представить, что стали говорить обо всем случившемся в Петербурге!
Меж тем сразу же стали известны факты, которые иначе как противоречивыми назвать было невозможно.
Говорили, что злодея Магницкого увезли из Петербурга в сопровождении полицейского чиновника, однако, когда был еще Михаил Леонтьевич в столице, на покупку экипажей для его жены Александр велел отпустить из средств своего кабинета 2300 рублей.
А где это было видано, чтобы для жены государственного изменника, вражеского агента, пробравшегося в святая святых империи — тайны ее Главного штаба, сам государь приказывал покупать экипажи? И для чего же? Все для того же шпиона, к коему госпожа Магницкая и была отправлена со слугами и домашними. Да и не куда-нибудь в Березов или Тотьму, а в не очень далекую и от Москвы и от Петербурга, тихую, безбедную Вологду.