Вертоград Златословный

Ранчин Андрей Михайлович

Trest'Ik 1991— Trest'Ik D. V'aclav a Berengar. Politick'e pozad'i postrizin sv. V'aclava roku 915 // Cesk'y casopis historick'y. 1991. Rocn. 89. № 5–6.

Tschekova 2002— Tschekova I. Genese und kommunikative funktion der altrussischen Nestorchronik // The Medieval Chronicle-II / Ed. by E. Kooper. N.Y., 2002.

Vlasto 1971— Vlasto A. The Entry of Slavs into Christendom. Oxford, 1971.

Vodoff 1978— Vodoff W. Remarques sur le valeur du terme ‘tsar’ appliqu'e aux princes russes avant le milieu du XVe si`ecle // Oxford Slavonic Papers, n.s. Vol. XI. 1978. P. 1–41.

Vodoff 1988–1989— Vodoff V. Pourquoi le grand prince Volodimer Svjatoslavic n’a-t-il-pas 'et'e canonis'e? // Harvard Ukrainian Studies. 1988–1989. Vol. 12–13.

Weingart 1934— Weingart M. Prvni cesko-c'irkevneslovansk'a legenda о svat'em V'aclavu: Rozbor filologick'y // Svatovaclavsk'y sborn'ik na pam'atku 1000 v'yroc'i smrti knizete V'aclava Sv'at'eho. Praha, 1934. D. I. Knize V'aclav Svat'y a jeho doba.

Zguta 1984— Zguta R. Monastic Medicine in Kievan Rus’ and Early Russia // Medieval Russian Culture [Vol. 1] / Ed. by H. Birnbaum and M. Flier. (California Slavic Studies. Vol. 12). Berkeley; Los Angeles, 1984.

Приложение. «Фрески»

Путешествие апостола Андрея на Русь От Черного моря кремнистой земли Направил он путь свой на север Туда где кончалось пространство И воды стремящихся на Полночь рек Свергалися в бездну. Он шел по дорогам: воистину красны стопы Всех несущих весть новую миру. Однажды — то было в десятый (Иль

сотый?) день этой дороги — И серые тучи тянулись так низко Над ровной землею — что часто ее задевали — Он слышал шуршанье… И часто земля покрывалась… — оно Оно лишь на цвет было белым В нем не было вкуса. И он Вопросил: это Господи манна? И люди сказали ему — это снег. Еще на десятые новые (сотые?) сутки Он вышел на гору покрытую белым Увидел селение — дым поднимался Над крышами. Лаяли где-то собаки. Что это за место, — спросил он. Ответили — Киев… В недвижные воды реки («Это Днепр») спускалась безвкусная Чистая манна ложилась не тая. По скудно отмеченной зимней дороге (лишь запах горчащий от конского назьма) он шел. И в гортани оттаивал голос. О Боге распятом на дальнем Востоке О духах крылатых в обличье людском О крови и плоти о теплом вине. И люди его привечали В котомку кладя ему хлеба. И он поднимался все дальше на север. И снова увидел широкую реку Жилища из дерева. Место — Новгород — поведали гостю. В их скудных пределах Увидел он странное страшное дело Как в жарко «по-черному» топленных Домах сплетенными прутьями Били друг друга Они до беспамятства После ж холодной водой Обливали тела без движенья И признаков жизни и снег опускался В раскрытые вежды ложился Не таял рассыпчатый саван. В краю где душа расстается с дыханием С телом как облачко пара — И дальше не видя дороги Спросил он: кто там обитает У самых пределов. Они говорили: У черного моря в нем стонущий змей Обитают извечно заклепаны в скалах Немые яз ы ки и тянут сквозь бреши Голодные руки и просят о хлебе Их род нам неведом. И он снарядился И тронулся. Полночь и воздух шершавый Его окружили. Он шел трое суток (быть может и мене — иль больше) — В том месте идет человек а не время — Но видел лишь блики на небе да где-то За гранью вещей и событий Рождавшийся скрежет И скрип и стенанье Наверное это и фал отблеск рая И где-то в бездонных провалах земли Ворочался грех. Невесомую руку Он поднял с трудом. Побелевшею горстию Сделал знаменье потом повернулся по прежнему следу Направил шаги… Он думал об этом народе которого слово Темно ему было о добром приюте и вечном морозе. Апостол шел к югу и сжавшись от ветра Он чувствовал странное чувство как будто Он как-то раздвинулся… распространился… Вместил бесконечность… Моление заточника Даниила Помилуй мя, единым платом укрыта… Помилуй меня, княже господине, Воспомяни во царствии твоем, И, утешаясь пирогом обильно, Лишь кинь мне корку черствую. Слезами ее не трудно будет размочить. Воззри на мя, как смотришь на щенка И от щедрот твоих отщиплешь крохи. Помилуй меня, господине княже! Кому Лач-озеро, мне черный плач и мука, И вязкая и темная смола И горе-страх мне залепляет глотку, И я стонать могу лишь, как младенец Одним лишь звуком плачет: а — а — а. Помилуй меня, господине княже! Как скорпии и гады выпивают Глаза мои и рядом нету солнца, Оконца иль лучины, и забыл Свое я имя. Царю-господине, Вели, чтобы они не ковыряли Щепою под ногтями у меня. И реже чтоб мочилися мне в харю, И сапогами мяли бы не левый, А правый бок, занеже слева Имеет тварь земная свое сердце. Помилуй, святый царю-господине, Не повели изъять язык мой, ибо Иначе легко будет подавиться Мне пайкою. И каждый червь бескожий Находит себе ямицу в землице. Прости ты нас, рабов твоих неумных. За что — ты знаешь сам. За то, Что дышим покуда — слабые, Что недостойны жизни. Помилуй нас и пощади нас, Боже. Виновны мы иль нет — Твои мы чада. Не знали правды. Черная смола. Густая кровь, Застылая от страха, проступит в наших Всхлипах, в тонких снах между поверками Рождения и смерти. Прости не помнящим Ни имени, ни рода… Помилуй нас, мы не нашли души Своей. Так пощади нам тело, что теплится, Как слабый язычок, когда в темнице Едим пропахлый кислой псиной воздух, То очень трудно… Дай нам, о Господь, Большой живот, чтобы вместить все корки Всех трапез. Да череп крепкий, словно кедр Ливана, Чтоб выдержал удары кистенем. Дай ребра, чтобы тело не упало С крюка большого. Пощади нас, Боже, Здесь трудно в пальцах удержать свечу, Которой нет, и дай нам после, Когда-нибудь кому-нибудь зачем-то Не счастье, не отмщенье, но покой И волю, и чтоб мы их удержали В изломанных ладонях ощутили б Рваною плотию их вес и запах — Дай осязания и обонянья, И зрения и вкуса — только чтобы Их распознать взаправду — чт о они — До самой подноготной. Помилуй, — дай. Помилуй, — дай. Помилуй, — дай. Ярославна Ночь пахнет мглой. Запала свет заря. И по дорогам мычет смагу Жля. Шаг за порог, шаг за стену — и смерч Закрутит женщину… За тыном вьется смерть. На черную на тисову кровать Она ложится… В чуждом поле рать Уснула навсегда. Их сон глубок. И не разбудит милого ни вздох, Ни вкупе мертвая вода с живой. Вкушает он не поцелуй — покой. Он умер, щекот славий оборвав. Лишь полозы ползут средь острых трав. Зегзицею незнаемой… она… Она одна… теперь всегда одна… Прости, люблю тебя… последний стон. Крадется

тень… Не обойти заслон, Не переплыть Донца… Лишь синь-вино Да скатный жемчуг… Свет в ночи. Окно. Лгут летопись и повесть… Лишь ковыль… Кисаня дебрь… Шаг в темноту… Нет сил. Любовь? Но как позволила она Ему уйти. В колчане нету дна. Рассыпаны все стрелы… нет и слез. Из той страны придет он наг и бос. Он оборотень… черный ворон… — волк. Нет, Боже сохрани, засох, измолк В гортани голос… и не разомкнуть Ей обруч горя, что сжимает грудь. Тугая, жирная, как сажа, тьма-печаль Сжимает сердце, словно ржа ест сталь. Испуганные губы… взмах руки. Он подал весть с того конца реки. Шаг… туфель в черноземе острый след. Скажи, ты любишь… Кликнет див в ответ. — Квартира… терем… княжеский чертог. Троян иль Хоре?., но след твоих лишь ног Останется… пускай ты не смогла… Тот скорбный путь в Ничто, которым шла. Тот путь в Ничто, который застит мгла. 1994 Звенигород Осенний день. Прозрачный хрупкий воздух Под куполом лазоревым. Костров Горчащий дым. Смертельной желтизной еще Луга не тронуты, но ждут оцепенело Удара льдистого серпа Зимы. Звон тишины, воды на перекатах. Извивы зачарованных и странных Дерев пред монастырскою оградой. Березовою кистью Осень Расписывает золотым и красным Окрестные холмы. Шершавый камень Вдыхает уходящее тепло, нам гладя руки. Успенье-Городок, храм Рождества — два белых Венца невесты, обрученной князю, страдавшему За правду и гордыню — Георгию, не знавшему Победы. Невесты, испытавшей злую ласку Кривой татарской сабли. Но сторожко Хранимой попеченьем и молитвой святого Саввы. Час настает, и светозарный ангел Закатывает солнце золотое За край земли. И набегает ветер. И город, и остылые поля Охватывает тьма. С последними лучами Мы переходим реку. Оглянувшись, видишь Лишь рану рваную, сочащуюся кровью На черно-синем небе. И слышишь звон реки на перекатах, Спеленутой прибрежными кустами. 1996 Ослепление Василька Теребовльского Триптих I Бесслезный караван уходит в ночь Под скрип древесный из отверстых ран. Ночь льнет к зрачку и умирает свет. Во впадинах глазных зияет крик. Где мы, о князь, о молодец-слепец? Во Здвижень-городе, в юдоли липкой тьмы. Шуршит вода в колодезе сухом, И каплет снег с небесного серпа. Глухой коростой на сорочке кровь. Звенит ковыль в незнаемой степи И бьется зимний колос на ветру. _________________________________ Влечет нас пустота и гонит смерть. От Господа. От дома. От тебя. 1997 II Яблоко гложет змий. Яблока ищет нож. Ворог питает месть. Брат воздвигает ложь. Вновь вершит грех свой Каин. 2005 III Сядь, горемычный князь, Ощупай пустые глазницы. Кровь превратилась в грязь. Слезы стали водицей. Сядь, человечий сын, Горький подобник Бога. Боль уходит за тын По Теребовльской дороге. Ищет лоза ножа, Ждет вертоградаря сад мой. Руки немые дрожат, И рот мой незряч от жажды. Точит свой нож Берендей. Жадно визжит железо. Брат-супостат-злодей Грех в своем сердце режет. Во сне или наяву Вновь повторяет Каин: «Не сторож я своему Брату. Бог мне не хозяин». Господи, слышишь песнь Ножа, что дрожит от страсти. Что это — вражья сеть Или слепое счастье? Я одинок, как глаз, Исторгнутый из косицы. Пусть совершится сейчас, Что Бог предрешил свершиться. 2005

* * *

Представь этот город, где ветер рвет воздух, Где дышит река в белом ломком покрове, Где храмы, как свечи, стоящие в вате, В подтаявшей соли февральского снега. Представь этот город — лишь лай за забором Напомнит о том, что еще он не умер, Что теплится жизнь в ветхих хрупких домишках. Представь этот город под небом посконным, Чья серая ткань вся пронизана солнцем, И блики играют в ручье и в оконцах, В хрусталиках льда и зрачке твоем карем. Представь этот город — и дрожь поцелуя, И наши объятья, и ветер, и ветер… Представь этот город, представь этот город… 1997 Дождь Так плачет деревня, увязнув в воде по колена — И серая плоть разбухает от мокрого ветра, И слепо-мутны и бесцветны глаза избяные. Как стонут и стынут дома под ударами плети, Под небом сермяжным дырявым!.. И разоренных Деревьев ломаются голые руки и просят о солнце. 1999 Погребение Владимира Мономаха Он ехал в санях, обернувшись назад, и пытался увидеть Себя у начала дороги, где небо встречалось с землею. И слышал он плач, колыбельную матери, возглас Священника, теплую влагу купели. Но сам был безгласен И сух, как сгоревшее древо, и хладен, как пепел, Просыпанный в снег. Чьи-то тени его обступали: Чем дальше он ехал, тем их становилось всё больше. Он вспомнил все семьдесят славных походов — На юг и на запад, к востоку, на темную полночь. И он удивился, как много убил их. И он удивился, Что мертвые не отставали, Хоть кони не сбавили шаг и полозья беззвучно скрипели. Еще удивился, что все они были похожи: Лицо у них было одно и рубахи — у половцев, русских И прочих, кого он не знал никогда и не помнил. Ему было знобко под взглядом незрячих глазниц. Они же смотрели сквозь бренную плоть, сквозь прозрачную душу… Куда — ни они и ни он то не знали. … А небо топорщилось, мялось, хрустело И кутало всех в грубый саван из нищего снега. 1999