Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Он спешит заменить Олега на боевом посту, — сказал Лешенька.
— Не говори глупостей, — сказал я.
Олежка поднялся, и тут ноги изменили ему. Мне стало стыдно за брата. Нельзя, ни на секунду нельзя терять контроль над собой.
И тут Григорий Сергеевич громко запел:
Жил отважный капитан, Очень красный, как банан, Он не раз пересекал океан!
И мы подхватили песенку, нелепую, милую, добрую песенку. Я подбежал к Олежке и держал его справа. А слева шел доктор Блох.
— Давай, братишка, — сказал я. — Мы все смотрим на тебя!
Олежка сопротивлялся, но не отчаянно, а как будто по обязанности. Мы вели его так, как приятели тащат из кабака подвыпившего посетителя. И с каждым шагом Олежка делал все меньше усилий, чтобы наступить на пол, и в конце концов обвис на наших руках.
— Да скорее же! — закричал Григорий Сергеевич. — Отключите его!
Я вздрогнул и отпустил Олежку.
Блох не удержал его, и Олежка свалился на пол, а Блох сверху на него. Я отпрыгнул в сторону, и тогда Григорий Сергеевич с Леной поспешили на помощь молодому врачу. Они потащили Олежку к двери. Именно потащили, держа под мышки и за голову. Мне было стыдно. И за Олежку, который настолько потерял себя, и, конечно же, за себя самого. Не знаю, почему мой мозг воспринял крик доктора «отключите его» как относящийся ко мне. Ведь я знал, что мне пока ничего не угрожает… Ах, какое неправильное выражение: мне не угрожает!
Откуда могло возникнуть слово «угроза»? Какой стыд! Я поднялся с пола и сказал: — Простите, я споткнулся. Но никто меня не слушал.
Некоторые вернулись к столу и стали доедать печенье и конфеты. И не было рядом врачей, чтобы остановить этот пир, могущий повредить обмену веществ.
Я тоже подошел к столу и уселся на свое место.
— Претендуешь на медаль? — спросил Лешенька.
— Я ни на что не претендую, но делаю то, что подсказывает
мне совесть.
Врачи не возвращались. Впрочем, им не нужно было возвращаться. Они заняты.
В помещении постепенно наступила вечерняя тишина и покой. Это не означает, что никто не думал об Олежке. Конечно, думали и даже переживали.
Когда Лешенька предложил мне сыграть в шахматы, я сел напротив него, но продолжал думать, почему же Олежка проявил такую душевную слабость? Я не ожидал от него.
Лешенька сделал первый ход, я, не думая, ответил. Мы разыграли индийское начало, потом Лешенька задумался. И я задумался.
Я думал дольше, потому что меня вернул к действительности голос Лешеньки:
— Может, пойдем спать?
— Сейчас.
Почему-то с потолка стал сыпать мелкий дождик — слишком велика была конденсация пара в гостиной. Григорий Сергеевич как-то предупреждал об этом, но я забыл физическое объяснение явления.
Володичка подъехал к нам на коляске и сказал:
— У тебя конь под боем.
— Извини. — Я убрал коня, а Лешенька сказал:
— Ход сделан.
— Но это же товарищеская партия. — возразил я.
— С каждым днем все меньше товарищей, — заметил Володичка.
— И если мы будем такими же баранами, как Олег, скоро не останется совсем.
— А что ты предлагаешь? — спросил Володичка.
— Тебе уже поздно, ты списанный элемент, — сказал Лешенька.
— Не так все просто. Мне Блох гарантировал, что они регенерируют ноги.
— Скорее из твоих ног кому-то сделают костыли. — уточнил Лешенька.
— Иногда ты меня раздражаешь, — сказал я.
— Кто-то должен раздражать баранов, хотя они все равно пойдут на бойню.
— Лешенька, в такой день! — возмутился я. — Мне за тебя стыдно.
— А чем этот день хуже любого другого? — спросил Лешенька. — Может, именно сегодня и надо говорить друг другу правду
— Что ты имеешь в виду под правдой? — Это был голос Ва-димчика. Хотя мы отличаемся друг от друга, голоса у всех схожие. По телефону я не смог бы различить. Но когда мы в комнате, рядом, то я с закрытыми глазами скажу, Венечка это или Олежка.
— На бойне есть должность барана, который ведет за собой стадо. Он говорит коровам и овцам: «Я здесь давно живу. Там, за углом, есть неплохое зеленое поле с нежной травой. Построимся, дорогие друзья, и в путь!»
— При чем тут Олег? — спросил Володичка.
— Ни при чем. Но еще полгода назад нас было восемнадцать человек. Сейчас — двенадцать с половиной. Завтра будет на одного меньше. Через год на наших мягких койках будут спать другие люди, другой клон. А сколько их было до нас?
— Мы пионеры испытаний, — отрезал я. — Мы — первые.
— А тебя никогда не удивляло, что в коридоре есть галерея спасенных за наш счет и в ней по крайней мере три десятка знаменитостей? Как их могли спасти шесть или семь членов нашего клона?
Каждому из нас приходится переживать минуты сомнений и даже страха. И единственное, что удерживает нас на уровне чистых и высоких помыслами юношей, это уверенность в правильности нашего пути, это понимание истинности нашего дела.
Вот это я и сказал моим одноклеточным братьям. И знал, что большинство разделяют мою точку зрения. Но не Лешенька. Проклятый Лешенька!
— Баран — патриот идеи все равно остается бараном, — сказал Лешенька. — И его мясо не становится жестче.
— Как ты смеешь говорить эти слова, когда наш товарищ и брат в нескольких метрах отсюда сосредоточенно готовится к завтрашнему подвигу!
— Ты называешь это подвигом?
— Я тебя убью! — вскочил я.
— А тебя убьют без моей помощи, — сказал Лешенька. — Тебя не спросят даже, хочешь ли ты жить. Хочешь ли ты жениться, иметь детей…
— Это наш долг! — закричал я.
— Кто тебе это сказал? — спросил Лешенька. Он криво усмехался Мы все так усмехаемся, когда хотим обидеть, разозлить недруга.
— Это сказал… это сказал мои учитель, Григории Сергеевич.
— И знаешь ли ты, сколько он получает за каждый наш жертвенный подвиг? Ты задумывался об этом?