Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Цветы
Иногда он позволял себе просыпаться не сразу, а продлить на несколько минут сладкое состояние полусна, и первые мысли были спокойны, улыбчивы, странным образом перемешаны с остатками снов, в которых он мог все — даже больше, чем наяву. Затем в дремотные видения вторгались, ненавязчиво и мягко, звуки дома. Приглушенные голоса, стрекот какой-то птицы за окном, звон чашек в столовой, звуки понятные и непонятные, но расположенные к нему, соединялись в неповторимую мелодию, придуманную утром специально для него. Все заботы в этот момент преодолимы, задачи разрешимы, как в школе, невыносима лишь мысль, что он мог бы
Простыни, хоть и согрелись за ночь, были свежими, гладкими — во сне он не ворочался, спал строго на спине, тем не менее постельное белье меняли каждый вечер, потому что он не мог отказать себе в удовольствии, ложась спать, видеть тонкие прямые линии складок и чувствовать легкий запах чистоты.
Он провел жесткой ладонью по своему гладкому, твердому, впалому животу. Он уже третий месяц соблюдал разумную диету, после того как, случайно увидев себя в зеркале в не подстереженный телом момент, понял, что живот выдается вперед. Третий месяц он худел, как ревнивый коллекционер, собирая потерянные граммы. Сто или сто пятьдесят каждое утро. Это была славная коллекция.
Дверь уютно скрипнула. Заглянула жена. Самая красивая женщина в мире, самая чуткая и заботливая женщина в мире, в которую он влюблен уже десять лет, что не мешало ему с той же щедростью и искренностью любить других женщин, встречи с которыми лишь укрепили его в уверенности, что он не сделал промашки, выбрав в жены именно ее. Эта уверенность в правильности выбора, в собственной всегдашней прозорливости была приятна. Он улыбнулся жене, и она наклонилась над подушкой, чтобы поцеловать его в губы. От нее пахло утренним кофе и хорошими французскими духами, без сомнения, теми, что он подарил ей вчера.
— Я встаю, — сказал он и потянулся, чтобы изгнать остатки утренней истомы.
— Завтрак на столе, — сказала жена.
Омлет был изумителен. В жизни ему не приходилось есть такого омлета. Да, надо ехать. Лучше сейчас, сразу после завтрака. Странно, что, стараясь облагодетельствовать человека, ты не можешь изгнать неуверенность.
Он прошел в кабинет и закурил первую за день, утреннюю и самую вкусную сигарету. Под окном уже стояла машина, и шофер лениво, но любовно протирал замшей ее лоснящийся бок. Хорошая машина. Может, лучше было бы обойтись без этой поездки? Умея и даже любя встречать сопротивление для того, чтобы ломать его, он не любил ситуаций, когда в роли его жертвы выступал кто-то близкий. Поэтому-то его родные и друзья склонны были объяснять его достижения и не всегда добрую славу умом, случайностями, талантом — только не жестокостью, казалось бы, несовместимой с его характером.
Но почему он подумал о сопротивлении? Он хочет спасти человека из небытия, и, не сделай он этого, придут другие, не ставящие никаких этических проблем. Павел, вернее всего, жаждет приобщиться к победителям, из гордости не делая первого шага. Нельзя отходить от берега только потому, что течение слишком быстрое. Не научишься плавать, погибнешь при наводнении.
— Ты придешь обедать? — спросила жена.
— Постараюсь, любимая. В любом случае я тебе позвоню.
Он сказал шоферу адрес. Адрес ему принесли еще вчера, потому что лучше взять столь серьезный разговор на себя, чем рисковать, доверяясь исполнительным, но примитивным помощникам. А он рад был бы обойтись без Павла. Любая система, нуждающаяся в знаниях, умении, памяти человека, бессердечна, так как она стремится выжать из него все, чтобы поскорей перейти к следующей жертве. Остаются на поверхности
— Здесь, — сказал шофер. — Я пойду погляжу?
Удивление шофера было понятно. Даже машина чуралась этой улички, покосившихся, некрашеных домов, грязных канав с перекинутыми через них трясущимися скользкими досками.
— Я сам.
Шофер вылез из машины и смотрел ему вслед. Три скрипучие ступеньки, средняя треснула, скоро провалится. Звонок на двери не работает. Неудивительно, если здесь вообще отключено электричество. В окне соседнего домика размыто белеют детские рожицы, но их внимание приковано к машине. Он постучал в дверь, привычно рассчитывая при этом, что надо сделать, чтобы привести дом в порядок: выкрасить, заменить крышу, поставить забор… Впрочем, дешевле построить новый дом. И вот с этой мыслью он вошел в тесную прихожую, где пахло нафталином и чем-то кислым.
— Дешевле снести эту хибару и построить новый дом, — сказал он Павлу. — Хотя, надеюсь, ты уедешь отсюда.
— Ты не изменился, — сказал Павел.
— А ты изменился. Сегодня же пришлю к тебе хорошего парикмахера.
— Спасибо. Проходи в комнату. Сколько мы не виделись? Лет пять?
— Чуть больше.
Фанерный потолок посреди провис, словно был брезентовым. На обеденном столе рядом с неубранной кастрюлей и тремя чашками стояла чернильница. От кастрюли, чернильницы взгляд скользнул к девочке, которая замерла, нацелив в него перо, с которого, медленно набухая, сползала синяя капля. Он не мог пошевелиться, загипнотизированный неизбежностью ее падения на страницу раскрытой тетради, и, только когда она наконец сорвалась и шлепнулась на белый лист, разбросав в стороны толстеющие на концах тонкие лапки, он услышал голос Павла:
— Пойди погуляй.
Это относилось к девочке. Его дочь. Нет, в деле Павла, которое он вчера пролистал, не было детей.
Девочка подобрала тетрадь, неся ее плашмя, чтобы клякса не стекла, пятясь, обогнула мужчин и скрылась в коридоре.
— Твоя дочка?
— Нет, хозяйкина. Впрочем, если я останусь здесь, я намерен удочерить ее.
— Надеюсь, что ты здесь не останешься.
— Ты приехал, чтобы высказать эту надежду?
— В частности, да.
— Садись.
— Я постою.
— Спешишь?
— Как всегда.
— Тогда рассказывай, что тебя привело ко мне.
— Не догадываешься?
— Вряд ли тебя интересуют мои догадки.
— Искренне интересуют.
— Я вам понадобился.
— Правильно. И не только нам. Ты нужен всем. Когда господь бог создавал тебя, он не предполагал, что ты захочешь завершить свои дни в этой дыре.
— Я удовлетворен жизнью.
— Это неправда. Погляди, это официальное приглашение. Здесь все сказано. И сколько ты будешь получать, и где будешь жить. Если что-нибудь непонятно, я готов разъяснить.
Павел близоруко сощурился, пробегая глазами строчки.
На цыпочках вошла девочка, проскользнула к столу и худой лапкой стянула с него промокашку.
— Спасибо, — сказал Павел. — Я останусь здесь.
— Это нелепо.
— Что поделаешь.
— Ты не имеешь права упиваться бездельем или любовными утехами с ее мамой…
— Что за упреки!
— Прости. И все-таки я не снимаю с тебя упрека в сознательном безделье, интеллектуальном самоубийстве.
— Я не бездельничаю.