Весенний шум
Шрифт:
— Я скажу им, когда исполнится три месяца беременности! Нет, я не сумею сказать, я напишу. Если они не захотят, чтобы я жила у них, я уеду учительствовать на село. К тете Наде. Там не хватает людей. А университет окончу заочно.
— Как же ты им напишешь, живя дома?
— Я уйду куда-нибудь дня на два, пока они привыкнут… Им тоже тяжело будет.
— У нас переночуешь эти дни.
Так они и решили. До срока, намеченного Машей, оставалось немного. Она уже не могла быть спокойна, не могла заниматься нормально, ей трудно было молчать дома, скрывать свои мысли и чувства. Но она терпела. Родители, занятые каждый своей работой, не
Временами потребность увидеться с Маркизовым была так сильна, так остра, что Маша готова была кричать от тоски.
Но в памяти снова всплывал его рассказ о девушке, задавленной поездом. Тот парень подошел и набросил на нее ватник, чтобы не так страшно было… Тоже, чуткость проявил! Так и Маркизов с ней.
И почему это женщины должны хлопотать о семье, добиваться милости, ценой унижения сохранять отцов для своих детей? Неужели семья нужна только женщинам? Почему их так много — одиноких, мечущихся по свету в погоне за беспутными удальцами-отцами? Разве женщины рождают детей только для самих себя?
Горькие мысли душили Машу, и в эту минуту ей казалось, что злейшие противники женщин — это мужчины. Она забывала о том, что вокруг много хороших мужчин, хороших отцов, братьев, супругов. Она ничего этого не видела, острая боль ослепляла ее. Она забывала и о своей собственной вине, — о том, что поступила безрассудно, непродуманно, неосторожно. Пылкая и непосредственная ее натура протестовала против расчета, против недоверия к любимому человеку, против всех этих расписок. Но наказание было тяжелым.
В такие минуты она колотила себя по рукам, чтобы простая физическая боль отвлекла от горьких мыслей. Нет, она не позволит растоптать себя! Она проживет достойно. Скорее он к концу жизни, посрамленный и подавленный сознанием своей вины, станет жалким и несчастным, он, а не она. Он еще придет к своему сыну за помощью и добрым словом. И он получит их, как всякий другой горемыка-нищий.
«Я-то у него ни за что не буду брать денег! — думала Маша. — Вот получила за два выступления в клубе завода немного деньжат, да еще за статейку в комсомольской газете получу, да стипендию попри держу… Ни за что не возьму! Сама справлюсь». И она терпеливо откладывала на сберегательную книжку все, что могла. Ей казалось, что расходы на малыша начнутся только со второго года его жизни.
О письме родным, в котором надо все рассказать, она поначалу думала легко. Но с приближением того дня, когда надо было сделать задуманное, Маша становилась все беспокойней. Как же это им сказать? Что с ними будет, когда узнают? Они так любят ее, они так надеются на ее успехи в университете, на ее хорошие способности, на ее будущее! Отец явно рассчитывает на то, что дочь его станет ученой и напишет необыкновенно умные исследования по истории России… Первенец их, дитя их юной, жаркой любви!
Случилось так, что отец сам достал из почтового ящика ее письмо в синеньком конверте. Он знал ее почерк и не мог понять — что такое? Через час девочка вернется с лекций, а в почтовом ящике лежит письмо от нее, адресованное ему и матери… Ему и матери…
Он начал читать это короткое письмо, стоя возле письменного стола. Он так и не мог сесть за стол. В первый момент лицо его исказила злоба, гнев, негодование против этой неумной эгоистки, против девчонки, заплатившей за родительскую безмерную любовь поступком, бросающим тень на всю семью. Что это такое? Физиология? Животные инстинкты? Кошка, которую весной не удержишь в квартире, — убежит, вырвется хитростью и вернется дня через два с оцарапанным ухом… А казалось, девушка имеет разносторонние интересы, живет богатой интеллектуальной жизнью, читает много, увлекается театром… Театр и погубил ее! Как можно было разрешать ей оставаться ночевать в чужом неизвестном доме! Да, но просила об этом много раз не она, а жена этого, как его, этого негодяя… И он сам, отец ее, он позволял. И не один раз. Привык. А потом уже она сама просила разрешения. И вот…
В кресло свое он не сел, а свалился, рухнул, раздавленный тяжелой новостью. Он сразу постарел и обессилел. Она пишет, что вернется домой послезавтра… Какое разочарование в любимом ребенке, какая нелепая с ее стороны ломка собственной жизни, совсем еще юной, молодой! Как рассказать об этом матери!
Маша в тот день пообедала в столовой и пошла в университетскую библиотеку. Сидела там долго — ей казалось, что к Лиде надо прийти попозднее, чтоб не мозолить глаза.
Медведевых она застала за ужином. Комиссар Медведев — по привычке она продолжала называть его «комиссар», как тогда, в детстве, в зоотехникуме, — комиссар Медведев показался ей сильно постаревшим. Седины у него было порядочно, хотя был он лишь немного старше ее отца. А веселые лучики, разбегавшиеся от его смеющихся глаз, стали глубокими бороздами. Но глаза все так же смеялись, или почти так же.
Лида сказала своему отцу, что Маша сегодня останется ночевать у них, они будут ночью заниматься по Машиным конспектам.
Конспекты, действительно, были принесены с собой, но девушки не занимались. Они проговорили полночи, лежа в одной постели под одним одеялом. Все, что происходило с Машей в эти дни, запоминалось ей со всеми подробностями. Лидино одеяло было в белом большом пододеяльнике конвертом — Маша таких прежде не видела. Лида лежала рядом с ней, маленькая, худенькая, лежала и говорила такие умные вещи, такие нужные именно сейчас, вот в эту грустную безвыходную минуту, что Маша почувствовала к ней необыкновенную нежность и благодарность. «Как хорошо, что я встретила тебя именно теперь, а не позже, — сказала она подруге, — мне было так одиноко, так тяжело! Казалось, никто, никто меня не поймет, все осудят, даже родные. А ты поняла».
Они уснули, обнявшись. Во сне Маша узнала, что на самом деле Лида — это сестра Ниночка, которую давно-давно, еще в гражданскую войну, потеряли где-то по дороге во время переезда. Ниночка выросла, стала черноволосой и умненькой, и вот теперь вернулась к Маше, чтобы ей не так было тяжело от человеческой лжи, с которой она столкнулась. Теперь Маша не одна, теперь ничего не страшно. Теперь все устроится.
И еще был человек, которому хотелось рассказать обо всем. Хотелось, но вместе с тем и страшновато было.
Тетю Варю Маша не видела давно. Жила тетя Варя в стороне от привычных путей, соединявших Машино жилье с университетом и библиотекой. Ничто не напоминало о тете Варе, а забот было много, свободных минут — мало. Но тетя Варя заняла в Машином сердце свое собственное место, большое или малое, но свое. С тетей Варей следовало бы посоветоваться с самого начала, но Маша не могла открывать себя другим людям тогда, когда все было еще так остро, так неожиданно и так больно. Не хотелось, чтоб другие видели ее страдания, когда еще хватало сил скрыть их.