Весенний шум
Шрифт:
— Какая красивая она, твоя веточка, — повторил Сережа. — Когда смотрю на нее, забываю о своих бедах. А ведь дома меня заждались… Я пойду теперь. Пойду, чтобы мама зря не расстраивалась. Если разрешат, приеду еще!
И, сделав полшага к Маше, он взял ее руками за обе щеки и поцеловал на прощанье. Поцеловал точно так же, как он делал это прежде, до их ссоры, и — тоже на людях.
Маша ответила ему, плохо понимая, можно это или нельзя — так открыто целоваться с посторонним человеком… Посторонним? Так ли? Разве ее не связывает с Сергеем другая, человеческая близость, близость
В комнату, где кормили детей, она вошла позже всех. Женщины видели, ее, видели и слышали все, что происходило у стеклянной двери. И сестричка тоже видела. Хотела было сделать замечание недисциплинированной мамаше, но в это время мужчина, разговаривавший с этой мамашей, повернулся к сестричке лицом. И она увидела, как засияли большие карие глаза, как засветилось все его лицо при взгляде на ребенка, жилистое худощавое лицо больного человека…
Маша кормила девочку, женщины поглядывали на нее исподволь.
— А девочка вся в отца, — сказала, наконец, мать мальчика с васильковыми глазами.
— Да… Но это был не отец, — осторожно поправила Маша.
— Как не отец? Сразу видно. Он так смотрел на ребенка…
— Честное слово, он не отец, — повторила Маша. Но ей не поверили. Так нежно смотреть на младенца, в красоте которого в этом возрасте разбираются обычно только матери! Так горячо поцеловать молодую мать! Какие же еще признаки отцовства требуются? И личиком ребенок схож…
Маша умолкла, и женщины замолчали тоже. Не хочет признаваться, не надо. Молодая, стесняется. Видно, что-то у них не совсем благополучно было. Ну и ладно. Успокоится, и сама расскажет, вечера в доме отдыха длинные…
В палате было восемь женщин — и каждая рассказывала свою историю. Маша тоже рассказала, — там, где все откровенны, трудно оставаться скрытной. Ее слушали с интересом и сочувствием.
— Не та мать, которая родит, а та, которая воспитает, — сказала, выслушав ее, одна из соседок по палате. — И отец так же. Если ты выйдешь замуж за такого человека, который твою Зою любить будет не хуже, чем тебя, если выйдешь еще пока Зоя маленькая и не понимает, — то будет ей неплохо.
— А все же родного отца никто не заменит, — печально добавила женщина, у которой был синеглазый сын. Говоря, она думала о себе. Встретившись с мужем на суде она посмотрела на него как бы со стороны. Она видела: есть мужчины умнее, выдержанней, собранней, культурней… Но этот растрепа с синими глазами, этот неряха, не сообразивший постирать рубаху перед судом, этот грубиян, бросивший ее во время беременности, когда она была слабой, когда нуждалась в защите, — этот дурак малоразвитый и не стремившийся к развитию был все-таки ее мужем, был отцом ее сына. И, выслушав на суде его неловкое бормотанье о том, что он хочет, чтоб все было по-старому, она не стала вспоминать прежние обиды, простила его и протянула руку. А сама думала о том, что вперед и она будет умнее, вперед и она тверже будет.
Отдых в Доме матери и ребенка Маше пришлось прервать: у нее началась грудница. Врачи испробовали все средства, чтобы вылечить ее. Болезнь усиливалась, Маша температурила, и оставаться в доме отдыха стало невозможно.
Дальше все промелькнуло быстро-быстро: Маша дома, отец провожает ее к известному хирургу. Кабинет, заставленный книгами, заваленный иностранными журналами, живые альпийские фиалки на окне… А потом операционная и громкий голос женщины, властный и недобрый голос: «Считайте: один, два, три, четыре… Считайте, считайте все время! Считайте…» Она еще требовала — «считайте» и Маша хорошо это слышала, но язык уже не подчинялся. «Тринадцать, четырнадцать…» — она проваливалась в темноту, в небытие, и страстно сопротивлялась этому, но наркоз все-таки пересилил.
— Ну, шевелитесь, больная, просыпайтесь, двигайте руками! — послышался уже другой женский голос. В этот миг Маша почувствовала острую боль в груди, забинтованной белой марлей. Да, все сделали, что надо… Хорошо, теперь будет легче: боль эта другая, простая боль от раны, которой еще долго придется заживать.
Ее вынесли на носилках в другую комнату и велели отдохнуть часа два. «А девочка моя давно уже хочет кушать», — тоскливо думала Маша. Какой там отдых, скорее бы домой!
В положенное время она вернулась домой, покормила младенца и уснула. Во сне она пригрелась, отдохнула, но боль не утихла. Температура к вечеру повысилась.
«Придете завтра утром, если температура не спадет», — сказал ей врач. Похоже, что придется идти. Сколько волнений для родных! Лучше не говорить им ничего, все равно, здоровье зависит не от них.
Утром Маша почувствовала себя хуже, по смолчала. Довольно, что мать стирала за нее пеленки и меняла их Зое, пока была дома. А сейчас она ушла на работу, и братья ушли, и отец… Как же идти к врачу, если Зою не с кем оставить? Или не идти?
Нет, пойти надо было, это Маша чувствовала. Она постучала в стенку соседке-портнихе. Это был условный знак, который означал просьбу зайти на минуту.
Соседка быстро пришла. Увидев Машу и услышав о ее состоянии, женщина все поняла.
— Идите и не беспокойтесь: я возьму Зоеньку к себе, а если она будет плакать, дам сладкого чаю, — сказала соседка.
— Я ведь недолго, Нина Ивановна, скоро вернусь…
— Идите и не волнуйтесь: не на улице дочку бросили.
И Маша пошла. А когда врачи, размотав бинты, взглянули на рану, женщина-хирург с грубым голосом изменилась в лице и сказала что-то по-латыни. И несколько голов нагнулись к Машиной груди.
— Останетесь в больнице, — твердо сказала женщина-хирург.
— Нельзя, у меня ребенок один дома.
— Останетесь без разговоров. Я не могу отпустить вас, — повторила врач и, отвернувшись, стала давать распоряжения своим помощницам.
Что это такое? Ее уложили в отдельной палате, маленькой, всего на две койки. Дежурный врач приказала сестре заходить сюда каждые пять минут и не гасить ночью свет. Дали какое-то лекарство… Легче не стало. Мысли вертелись вокруг младенца: милая, ты-то при чем, за что тебя наказываю — лежишь в чужой квартире голодная, а то и мокрая… А мать и подойти не может.