Весенняя лихорадка

В то воскресное майское утро девушка, которой вскоре предстояло стать причиной сенсации в Нью-Йорке, проснулась после бурно проведенной ночи слишком рано. Мгновенно очнувшись от сна, она погрузилась в отчаяние. Такого рода отчаяние ей доводилось испытывать, пожалуй, уже две тысячи раз, а дней в году триста шестьдесят пять. Обычно причиной тому было раскаяние, притом двойное: она знала — следующий ее поступок будет ничуть не лучше. Конкретные причины этих минут ужаса и одиночества не

всегда заключались в словах или поступках. В этом году она сделала значительный шаг вперед. Настолько значительный, что понимала: в том, что она делала или говорила вчера ночью, не было ничего особенного. Поведение в ту или иную ночь, которое приводило ее в отчаяние на следующий день, зачастую бывало дурным, но все же не настолько скверным, чтобы так расстраиваться. Девушка понимала, пусть лишь смутно и только после того как подавляла привычку врать себе, что отчаяние тоже стало привычкой. От изначального отчаяния она отошла далеко, потому что научилась игнорировать его основную причину. У отчаяния, которое преследовало ее всю жизнь, существовала единственная причина.

Но девушка уже несколько лет приучала себя не думать о ней в надежде отогнать от себя воспоминание об этой причине, отвлечься от нее. Поэтому наступало утро, иногда перевалившее на вторую половину дня, когда она просыпалась и начинала думать, что же такого натворила, прежде чем лечь спать, раз сегодня ее охватывает такой ужас. Принималась вспоминать, в какую-то долю секунды думала: «Ага, вспомнила», — и на этом воспоминании о несомненно дурном поступке выстраивала объяснение. А затем следовал период мысленных проклятий и криков, нашептывания непристойных самообвинений. Она честила себя всеми известными ей бранными словами. Шептала и шептала ругательства, которые мужчины бросают в лицо мужчинам, разжигая в себе желание убить. Постепенно это изнуряло ее физически, и она приходила в состояние слабого вызова — однако не настолько слабого, чтобы он казался слабым кому-то со стороны. Для всех она представляла собой вызов; но, на ее взгляд, это было лишь дурное поведение. Она просто дурно себя вела.

Прежде всего нужно было встать и одеться. В это воскресное утро девушка сделала то, что проделывала часто, получая от этого легкое удовольствие. Завязка пижамных брюк, которые были на ней, развязалась ночью, она спустила их и засмеялась. Произнесла мысленно: «Интересно, где он».

Девушка поднялась с кровати, запахивая пижаму. Она нетвердо держалась на ногах после выпитого накануне, но обошла всю квартиру и не нашла его. Квартира оказалась большой. Там была просторная комната с роялем, множеством массивной мебели, в одном углу возле книжного шкафа висело много увеличенных фотографий мужчин и женщин, мальчиков и девочек, сидящих верхом или стоящих возле оседланных лошадей. Была фотография девочки в тележке для двоих, запряженной легкоупряжной лошадью, но, если присмотреться, был виден повод, который, очевидно, держал не попавший в объектив конюх. В рамках фотографий красовалось несколько синих призовых лент с сельской ярмарки в Коннектикуте. Были фотографии яхт. Присмотрись девушка внимательнее, она бы поняла, что это одна и та же яхта, принадлежащая яхтклубу «Саунд-Интер». На одной фотографии была гоночная восьмерка с гребцами; на другой — изображение только одного гребца, работающего веслом. Девушка разглядела ее пристально. У гребца была короткая стрижка, короткие, толстые шерстяные носки, хлопчатобумажная рубашка на трех пуговицах с маленькой буквой на левой стороне груди, на трусах выступала выпуклость от плавок и того, что под ними. Девушку удивило, что он повесил фотографию там, где ее могли видеть его подрастающие дочери. «Но они не узнают его здесь, если им не скажут, кто это».

Далее находилась столовая, чуть поменьше первой комнаты, вызвавшая у девушки мысль о густо политом соусом мясе. Затем четыре спальни, не считая той, где спала она. Две принадлежал и девочкам, третья служанке, четвертая хозяйке. В этой комнате девушка задержалась.

Она раскрыла чуланы, осмотрела одежду. Взглянула на аккуратно застеленную кровать. Понюхала флаконы на туалетном столике, потом раскрыла еще один чулан. Первым делом увидела норковое манто, все остальное не привлекло ее внимания.

Девушка вернулась в его комнату и отыскала свои вещи — туфли, чулки, трусики, вечернее платье. «Нет, надевать его нельзя.

Невозможно показываться в таком виде. Нельзя выходить среди дня в вечернем платье и пальто». Вечернее пальто, точнее, накидка, лежало аккуратно сложенным в кресле. Однако, взглянув еще раз на вечернее платье, девушка яснее вспомнила предыдущую ночь. Оно было разорвано спереди до самой талии. «Сукин сын». Швырнула платье на пол одного из его чуланов и сняла пижаму — егопижаму. Приняла душ, неторопливо вытерлась несколькими полотенцами, бросила их на пол ванной, затем взяла его зубную щетку и подставила под горячую воду. Вода была очень горячей, девушка подумала, что щетку надо стерилизовать. Эта мысль вызвала у нее смех: «Ложусь с ним в постель, рискую подцепить что угодно, а зубную щетку стерилизую». Почистила зубы, прополоскала рот эликсиром, развела фруктовую соль и с удовольствием выпила. Настроение начинало улучшаться. Отчаяние проходило. Теперь она знала, что за дурной поступок совершит, и была этим довольна. Ей не терпелось совершить его.

Девушка надела трусики и чулки, обулась, причесалась и навела макияж. Косметики использовала немного. Открыла дверцу чулана, пошарила в карманах его вечерней одежды, но того, что нужно, не нашла. То, что ей было нужно — сигареты — нашла в портсигаре в верхнем ящике комода. Закурила и пошла в кухню. На кухонном столе лежал конверт, который она не заметила при обходе квартиры. На конверте было написано карандашом с наклоном в левую сторону: «Глории».

Она открыла некрепко приклеенный клапан, достала из конверта три двадцатидолларовые купюры и записку: «Глория — это за вечернее платье. Мне нужно ехать за город. Позвоню во вторник или в среду. У.».

— Будто сама не знаю, — произнесла она вслух.

Теперь Глория двигалась немного быстрее. В одном из чуланов у девочек обнаружила две почти одинаковые шляпки из черного фетра. Надела одну. «Девочка подумает, что взяла другую за город и потеряла». Она понимала, что в туфлях, чулках, трусиках и черной шляпке представляет собой комичное зрелище. «Но мы это скоро исправим». Вернулась в комнату хозяйки, вынула из чулана норковое манто и надела его. Затем пошла в его комнату и сунула шестьдесят долларов в свою маленькую, украшенную хрусталем вечернюю сумочку. Все было в порядке.

Выходя из квартиры, Глория остановилась в передней и посмотрелась в высокое зеркало. Собственный вид ее позабавил: «Не будь сейчас весна, было бы просто классно. Но ничего, сойдет».

Глория забавлялась, спускаясь в лифте. Лифтер был некрасивым, но молодым, рослым, видимо, немцем. Ее развлекала мысль о том, какое выражение приняло бы его лицо, распахни она полы верхней одежды.

— Вызвать вам такси, мисс? — спросил он, чуть обернувшись.

— Да, пожалуйста, — ответила Глория.

Лифтер ее не припомнит, если кто-нибудь попросит описать ее внешность. Вспомнит как привлекательную, производящую впечатление привлекательной, но толкового описания дать не сможет. Припомнит только, что на ней было норковое манто, а те, кому потребуется описание ее внешности, уже будут об этом знать. Если кто-то попросит лифтера описать ее, манто будет единственной причиной. Вечером, когда она появилась в этом доме, лифтер был пожилым, не снимавшим в лифте форменную фуражку. Она запомнила эту фуражку. Так что этот молодой человек не удивился, увидев ее в норковом манто, а не в бархатном пальто, в котором она входила. Ну конечно! Небось он даже не знал, из какой квартиры она вышла.

Глория подождала, пока лифтер выйдет в большие железные застекленные двери дома, и наблюдала, как он поднял палец, останавливая такси. Чаевых за эту мелкую услугу решила не давать — из-за них он ее запомнит — и села в такси на заднее сиденье в дальний угол, где была не видна ему.

— Куда ехать, мэм? — спросил водитель.

— Вашингтон-сквер. Скажу, где остановиться.

Она скажет ему, чтобы подъехал к одному из жилых домов, расплатится, войдет и спросит вымышленного человека, даст время таксисту уехать. Потом выйдет и возьмет другое такси до Хорейшо-стрит. Нанесет неожиданный визит Эдди. Он разозлится, потому что, видимо, у него девушка: воскресное утро. Настроение у нее хорошее; выйдя из такси, она пойдет в бар Джека и купит кварту шотландского для Эдди и его подружки. На углу Мэдисон-авеню водитель едва не сбил мужчину с девушкой, мужчина стал ругаться, водитель ответил тем же.