Весна на Одере
Шрифт:
Поцелуев, однако, не последовало. Знакомство гвардии майора Сергея Платоновича Лубенцова с капитаном медицинской службы Татьяной Владимировной Кольцовой хотя и имело большую давность, но было случайным и кратким: они шесть дней двигались в одной группе, выходившей из окружения между Вязьмой и Москвой в памятном 1941 году.
Лубенцов был в то время лейтенантом. Совсем еще молодой, двадцатидвухлетний, он и тогда казался веселым, хотя эта внешняя веселость стоила ему немалых усилий воли. Но он считал чуть ли не своим комсомольским долгом казаться
К нему, шедшему с остатками взвода, все время присоединялись одиночки и маленькие группы бойцов, потерявших свою часть. Некоторые из этих людей были подавлены, многие - непривычны к воинскому труду. Нужно было их подбодрить, успокоить, наконец просто привести в боевую готовность перед лицом многочисленных опасностей.
Однажды на привале в поросшем густым кустарником болоте кто-то, тихо стонавший от усталости, спросил:
– А может, нам не удастся пройти?
Лубенцов в это время срезал финским ножом толстую палку: он мастерил носилки для раненного в обе ноги танкиста. Услышав вопрос, он ответил:
– Что ж, возможно, что и не пройдем, - и, помолчав, неожиданно добавил: - Но это не так существенно.
Послышался недоуменный ропот. Лубенцов пояснил с подчеркнутой беззаботностью:
– Останемся в немецком тылу партизанить. Чем не отряд? У нас даже и врач свой, - он кивнул в сторону Тани, - а оружия хватит...
Откуда брал он уверенность и твердость в эти тяжелые дни? Он родился и вырос в приамурской тайге, был вынослив, превосходно ориентировался на местности и знал бездну полезных вещей, необходимых в лесу. Но не в этом было дело. В лейтенанте жила безраздельная уверенность в конечной победе над любым врагом. Эта уверенность временами даже удивляла бедную Таню, совсем ошалевшую от долгой ходьбы, непривычных лишений и тяжких дум.
Она попала в действующую армию прямо из мединститута и только успела приступить к своим обязанностям в санитарной части стрелкового полка, как немецкие танки прорвали нашу оборону и двинулись на Москву.
Молодой лейтенант вскоре начал относиться к Тане, единственной женщине в его группе, с особым вниманием, за которым скрывалось нечто большее, чем простое сочувствие.
Он до боли жалел ее. Она была такая бледная, большеглазая и такая грустная, что он готов был тащить ее на плечах по этим осенним изъезженным проселкам, покрытым вязкой грязью и окаймленным мокрыми красными кустами. Она шла молча, не жалуясь и не глядя по сторонам, и это ее молчание, да и самое ее присутствие благотворно влияли на остальных. Она-то этого, конечно, не знала, но Лубенцов - тот знал и иногда упрекал отстающих:
– Вы бы хоть у этой девушки поучились...
По утрам лужи покрывались тонким ледком, небо угрюмо хмурилось. Немцы были близко. Таня страдала, у нее так мерзли руки, что она не могла причесаться, заплести косу, умыться. И все мысли у нее тоже окоченели, кроме одной: "Ох, как мне плохо!" А этот лейтенант ежедневно брился самобрейкой, жаловался, улыбаясь одними глазами, на отсутствие сапожного крема и однажды даже умылся по пояс возле какой-то речки. У Тани зубы застучали при одном взгляде на это купанье.
Она была благодарна ему за все: за то, что он специально для нее на привалах раскладывал крошечный костер - разжигать костры он вообще запрещал, это было опасно; и за то, что он научил ее правильно наматывать портянки и смотрел на нее сочувственно, иногда бросая ободряющие слова:
– А вы молодец! Из вас солдат будет.
Деятельный, неутомимый, хорошо разбирающийся в людях, он не только для Тани - для каждого находил слово поощрения. Благодаря его настойчивости и хладнокровию все стали чувствовать себя уверенней и спокойней.
Перед рассветом он с двумя бойцами обычно отправлялся в разведку. Однажды он вернулся мрачный и рассеянный. В соседней деревне, сообщил он, находятся пленные русские бойцы, в большинстве легко раненные. Тяжело раненных, как ему удалось выяснить, немцы по дороге расстреляли.
– Пленных охраняют, - сказал он, помолчав, - но охраны всего человек пятнадцать. Караулы не выставлены.
Вопросительно взглянув на окруживших его людей, он продолжал:
– А связь у них - одна ниточка... Перерезать - и всё.
Воцарилось молчание. Вдруг вперед вышел человек в крестьянском тулупе со смушковым воротником. До сих пор этот человек шел все время молча, глядя себе под ноги и ни во что не вмешиваясь.
– Нечего ввязываться в безрассудное дело, - сказал он медленно и веско.
– Для нас это непосильная задача. Вы говорите - их пятнадцать, а нас - человек пятьдесят. Допустим. Но то - регулярные войска... Немцы!
Лейтенант нахмурился и сказал:
– Здесь не профсоюзное собрание, а воинская часть, хотя бы и сборная.
Человек в тулупе процедил сквозь зубы:
– Не учите меня воинским порядкам. Я понимаю в них больше, чем вы.
– Тем лучше, - кротко возразил Лубенцов.
– Я командир, и мои приказы должны выполняться.
– Кто вас назначил?
– вскипел человек в тулупе.
– А вы знаете, кто я такой? Я капитан.
Лубенцов вдруг рассмеялся.
– Да какой же вы капитан?
– сказал он.
– Тулуп вы, а не капитан!
Человек в тулупе спросил упавшим голосом, но все еще бодрясь:
– Не вы ли меня разжаловали?
– Зачем?
– ответил Лубенцов и, уже отвернувшись к остальным, добавил: - Вы сами себя разжаловали.
Пленных освободили с легкостью, неожиданной даже для Лубенцова. Захваченная врасплох охрана не оказала никакого сопротивления. Немцы чувствовали себя слишком уверенно. Оружие было аккуратно составлено в козлы в сенях сельсовета, и Лубенцов роздал трофейные винтовки освобожденным раненым бойцам.
Таня перевязала раненых индивидуальными пакетами и - так как пакетов было мало - собранными у всех носовыми платками, - последнее, что осталось от мирной жизни!