Весна
Шрифт:
— Нет! Такими словами — моего брата Ромуальда? — пронзительно кричит мадам Бурдес. — Не-е-ет! Извиняться будете вы! И сию минуту! Бегите — он в столовой, — бегите за ним и извиняйтесь!
— И не подумаю! — говорю я и сама больше всего удивляюсь своему спокойствию и тому, что я не только не плачу, но мне даже не хочется плакать. Перед таким?.. Нет!
В эту минуту возвращается сам дядя Ромуальд. Он несет чернильницу и лампу. Ставит их на стол передо мной.
— Ну вот, я извиняюсь, — говорит он с подчеркнутой
Мадам Бурдес и ее знаменитый брат — «министерская голова» — уходят в парадные комнаты. За ними идет Бурдес-Чериковер.
Майофис выскользнул из комнаты раньше.
И тут девочки Таня и Маня разыгрывают передо мной и Гришей целое представление. Не издавая ни единого звука, чтобы не услыхала мать, они то бросаются ко мне на шею, то обнимают друг друга, то пляшут, гримасничая, передразнивая надутое лицо «дяди Ромуальда» и его выпяченную сковородником нижнюю губу…
Когда мы с Гришей наконец уходим, он говорит мне на лестнице:
— Мне надо сейчас бежать сломя голову на другой урок.
Оставлять тебя одну я не хочу. Я вызвал от Бурдесов по телефону Леню Хованского. Сейчас он будет здесь и отведет тебя домой…
— Никого мне не надо! Одна пойду! — говорю я очень сердито.
Дело в том, что я чувствую: вся моя храбрость, последние остатки ее улетучиваются, и мне не хочется превратиться перед Гришей в обыкновенную «клкжсу» (его выражение, означает: «плакса»).
— Фафа! — говорит Гриша очень серьезно и душевно. — Я, запохаживается, даже не знаю, как тебе это сказать… Я тебя уважаю, Фафа! Ведь этот буржуй капитулировал перед тобой!
Понимаешь ты это! Извинился — грубо, хамски, с насмешкой, но извинился! Потому что почувствовал, что ты молодец!.. Ох, вот Ленька топает сюда… До свиданья, до завтра!
Гриша убежал. Передо мной стоит Леня. Он очень взволнован, даже встревожен.
— Что такое, Шашура? Гришка вызвал меня сюда: «Скорее, скорее!» Ничего не объяснил… Что случилось?
И тут приходит конец моей выдержке. Выдержка — это было возможно при чужих, даже при Грише. А Леня — свой, такой свой, близкий, как ближе и не бывает. Это брат, друг, это дом, прибежище… И, прислонившись к Лениному плечу, я веду себя «клюкса-клюксой», плачу самым постыдным образом.
— Ленечка… — бормочу я сквозь слезы. — Как хорошо, что ты пришел, Леня, миленький…
Леня обнимает меня, целует. В темноте поцелуй приходится в нос и в плачущий глаз.
— Перестань, дурочка! Ну чего ты, горе мое? С чего расплакалась?
Мы выходим из подъезда на улицу. И тут разыгрывается последний номер разнообразной программы этого трудного вечера.
Какой-то человек, без пальто, без шапки, выбегает из бурдесовских ворот и бросается к нам. В темноте вечера я не сразу узнаю конторщика Майофиса.
— Спасибо! — говорит он, сильно тряся мои руки. — Спасибо! Я как в театре побывал, ей-богу. Так им, буржуям, и надо!
И когда только она будет, эта революция? Вы не можете мне сказать?
Так же стремительно, как он вылетел из ворот, Майофис снова исчезает в их черной пасти. Это очень кстати, потому что ответить ему, когда именно будет революция, я, конечно, затрудняюсь…
Дома я наконец могу связно и подробно рассказать маме, папе, Лене и Юзефе всю историю моих сегодняшних злоключений.
Впечатление это производит на всех неодинаковое.
— Надо ж было… — говорит мама, чуть не плача. — Надо же было позволить девочке давать уроки у этих богатых хамов. Нечего сказать, удачная была выдумка!
— А что плохого? — спокойно говорит папа. — Это жизнь.
Разве в жизни не бывает богатых хамов? Их очень много, и они считают себя хозяевами… Я не знаю, многому ли научились поанглийски ее ученицы, но она сама, несомненно, делает успехи.
Кое-чему — очень нужному — она уже научилась… — И папа ласково прижимает к себе мою голову.
Юзефа, до сих пор молчавшая, вдруг говорит тихо, злорадно, с каким-то особенным смаком:
— З-з-завтра… Пойду до той бар-р-рыни… И — хлесь ее по морде! Не обижай, паскуда, чужого ребенка!
— Я с тобой пойду, Юзенька! И ружье свое возьму! — просительно говорит Сенечка.
— Ну, и что же ты намерена делать завтра? — спрашивает меня папа.
— Не завтра — в понедельник… — поправляю я. — А ничего.
Пойду на урок как ни в чем не бывало. Пусть не думают, что я их испугалась. И ведь, по правде говоря, конечно, они мне нахамили, но ведь и я ихнему дяде Ромуальду сказала все, что хотела!
Чего же мне прятаться?
Просто удивительно, какая я храбрая, когда я дома и вокруг меня все мои!
Когда я провожаю Леню до двери, он говорит негромко, положив мне руки на плечи и не глядя мне в глаза:
— Я сейчас скажу тебе один секрет. Когда ты сегодня плакала — там, на лестнице у Бурдесов, — а я тебя утешал… Одна твоя слеза попала мне в рот… — Он умолкает.
— Ну? — спрашиваю я, еле дыша.
— Ужасно соленая! — говорит он неожиданно.
И убегает… Ах, безобразник!
Перегнувшись через перила лестницы, я зову ласково-ласково:
— Ленечка… Ленечка…
Ленька останавливает свой бег по лестнице.
— Ну? — спрашивает он, задрав голову кверху.
— Ленечка, поднимись сюда — на одну минуточку!
Он поднимается ко мне на третий этаж. Смотрит на меня.
— Ленечка, миленький, дорогой… Ты — дурак!
Назавтра — в воскресенье — урока у Бурдесов нет.
Днем Юзефа торжественно вносит что-то высоконькое, завернутое в папиросную бумагу.