Вестерны и истерны

Аксенов Василий Павлович

– Слушай, у меня же машина в сотне метров отсюда. Зачем ты отпустил Нику с этими подонками?

– Что, не знаешь Нику? – сказал я. – Она уже давно с ними расправилась и ложится спать.

Мы нашли его машину, сели в нее и поехали. Грох спросил:

– Вы с ней расписались наконец?

– Пока нет.

– Чего ты тянешь? Поверь, это не так уж страшно.

– Сколько километров отсюда до Гудаут? – спросил я.

Он посмеялся, и снова мы перешли на профессиональные темы. Странно, несколько лет назад мы могли болтать много часов подряд о чем угодно, а вот теперь, куда ни гни – все равно возвращаешься к работе.

Грох довез меня

до дома. Я вылез из машины и сразу заметил Нику. Она сидела на скамейке и ждала меня. Я обернулся. Машина еще не отъехала.

– Грох, ты во сколько завтра едешь?

– Примерно в полдень.

– Твоя стоянка возле гостиницы? Может быть, я поеду с тобой.

– Ну что ж! – сказал Грох.

Он уехал, а я подошел к Нике. Она, смеясь, стала рассказывать о мальчиках, как они ее «кадрили», как это было смешно. Обнявшись, мы пошли к дому, который белел в темноте, в конце кипарисовой аллеи. Я не сказал Нике, что завтра уеду из этого рая, где наша любовь может расцвесть и окрепнуть, где люди меняют тяжелые шляпы на головные уборы сборщиков чая. А уеду я не потому, что не люблю ее, а может быть, потому, что Грох катит домой и будет в своей норе раньше меня на неделю, если я останусь в этом раю.

5

Утром я уложил чемодан и благополучно проскользнул мимо столовой. Оставил у дежурной записку для Ники и вышел на шоссе. Автобусом я доехал до парка и пошел завтракать в чебуречную. Я знал, что там подают крепкий восточный кофе, и решил сразу, с утра, накачаться кофе вместо всех этих кефирчиков и ацидофилинов, чем потчуют в доме отдыха.

Чебуречная была под открытым небом, вернее, под кроной огромного дерева. С удовольствием я глотал обжигающую черную влагу, чувствуя, как проясняется мой заспанный мозг. Чемодан стоял рядом, и никто в мире не знал, где я нахожусь в этот момент. За соседним столиком ел человек в шляпе сборщика чая. Жир стекал у него по подбородку, он наслаждался, допивая светлое вино, в котором отражалось солнце. Может быть, он наслаждался тем же, что и я.

Вдруг он отложил чебурек и позвал:

– Чибисов! Василий!

Смущенно улыбаясь и переминаясь с ноги на ногу, к нему подошел стриженный под бокс парень в голубой «бобочке» и коричневых широких штанах.

– Курортный привет, товарищ Уваров!

– Садись. Давно приехал? – торопливо спросил Уваров, снял и спрятал за спину свою белую шляпу.

– Вчера прилетел.

– Ну, как там у нас? Пустили третий цех?

– Нет еще.

– Почему?

– Техника безопасности резину тянет.

– Безобразие! Вечно суют палки в колеса.

Они заговорили о строительстве. Уваров говорил резко, возмущенно, а Чибисов отвечал обстоятельно и с виноватой улыбочкой.

– Дайте еще один стакан, – сердито сказал Уваров официантке. Она принесла стакан, и он налил в него «Цинандали». – Пей, Василий!

– За поправку, значит, – с ухмылкой сказал Чибисов и поднял стакан двумя пальцами.

– Ну как тебе тут? – спросил Уваров.

Чибисов залпом выпил «Цинандали».

– Хорошо, да только непривычно.

Уваров встал:

– Ну ладно! Тебе когда на работу выходить?

– Сами знаете, Сергей Сергеич.

– Вот именно – знаю, смотри, ты не забудь. Ну ладно, пока. Пользуйся правом на отдых.

Он ушел. Чибисов сидел за столиком, вертел в пальцах пустой стакан и неуверенным взглядом обводил горящий на солнце морской горизонт. У парня было красное, обожженное ветром лицо, шея такого же цвета

и кисти рук, а дальше руки были белые, и, словно склероз, на предплечье синела татуировка. Мне хотелось выпить с этим парнем и сделать все для того, чтобы он поскорее почувствовал себя здесь в своей тарелке, потому что уж он-то знает, что такое липа, а что – нет, и он знает, что рай – это непривычное место для человека. Я встал, поднял чемодан и пошел по аллее. Надо мной висели огромные листья незнакомых мне деревьев, аллею окаймляли огромные голубые цветы. Навстречу мне шла Ника. Я не удивился. Я удивился бы, если бы ее здесь не оказалось. Эта аллея была специально оборудована для того, чтобы по ней навстречу мне, сверкая зубами, глазами и волосами, шла тоненькая девушка Вероника – Вера – Ника. Она взяла меня под руку и пошла со мной.

– Что же, наша любовь – это тоже липа? – спросила она, улыбаясь.

– Это магнолия, – ответил я.

На шоссе нас догнал Грохачев. Он притормозил и спросил меня:

– Значит, не едешь?

– У меня есть еще десять дней, – ответил я, – в конце концов, я имею право на отдых.

Грох улыбнулся нам очень по-доброму.

– Ну, пока, – сказал он. – Все равно скоро увидимся.

1966

Высоко там в горах, где растут рододендроны, где играют патефоны и улыбки на устах

Ушаков и Ожегов встретились в аэропорту Минеральные Воды совершенно случайно. Ушаков прилетел из Ленинграда, куда его нелегкая занесла в первые дни отпуска и откуда он едва-едва выбрался с сильно облегченным кошельком. Ожегов же жестоко просчитался в Пятигорске, он ждал одну жестокую гражданку, предмет своих желаний жовиальных, и не дождавшись, он ожесточился по направлению к Сочи.

В это время шли первые дни апреля, и молодые люди обнялись.

Оба они работали в редакции солидного словаря, который составлялся уже седьмой год, давая пропитание и моральное удовлетворение целому батальону сотрудников. Они сотрудничали в соседних кабинетах и часто вместе играли в пинг-понг во время обеденных перерывов, порой необъяснимо долгих. Кроме того, они встречались в том или ином клубе того или иного творческого союза, похлопывали друг друга по крепкому плечу, слегка амикошонствовали, но никогда не сближались, никогда не беседовали интимно, тем более никогда не обнимались.

Таков русский человек. Стоит ему вырваться из привычного круга, как он тут же начинает по этому кругу тосковать и на любого «своего» человека набрасывается со словоизлияниями, с душой открытой, отзывчивой, трепетной. Особенно это обостряется на чужбине. Помню, в одном славянско-немецком городке в глуши Центральной Европы я встретил человека из Москвы, весьма мало мне знакомого, да и не очень приятного, попросту отвратительного, гадкого. Ну, мы и обнялись, и выпили, и разговорились, а в Москве потом только кланялись друг другу издали.

Что касается Ушакова и Ожегова, то их не разделяла взаимная антипатия, скорее, наоборот, они тяготели друг к другу, а отчуждены были по той простой причине, что один работал в секторе литеры «У», а другой в секторе литеры «О». Стоит ли лишний раз вспоминать о противоречиях между двумя этими литерами?

Итак, они обнялись, подумав, расцеловались. Вслед за этим похохотали. Потом поговорили бессвязно…

Затем Ушаков осмотрелся.

– Как здесь тепло, – заметил он, – и цветы… и синяя гора…