Вестники дальних дорог
Шрифт:
— Я о ней слышала!.. — восторженно выдохнула Мийка. — Самая старая и опытная суккуба Миросплетения! И я буду у нее учиться?! Ура! Мне сюда с вещами приходить?
— Сюда, — улыбнулся такому энтузиазму энкаведешник. — Идите, товарищ Эстаййо, мы вас подождем.
Внимательно глядя через стол на сгорбившегося, понурого Гарри Гопкинса, Иосиф Виссарионович размышлял. Не зря он в прошлый раз решил кое-что поведать этому человеку, совсем даже не зря. Вон как на него это подействовало.
— Здравствуйте, мистер Сталин! — наконец произнес посланник президента США. — Простите, что сразу к делу, но мы в полном шоке. Вы знаете способ, как не
— Предполагаю, — отозвался Иосиф Виссарионович, на сей раз он говорил на английском без переводчика, наложенная Керианом языковая маска прекрасно работала, с недавних пор он говорил на всех нужных языках не хуже, чем на родном грузинском. — К таким результатам привело потакание либерализму. Свобода человека от общества ни к чему хорошему привести не может. И вы это не хуже меня понимаете.
— Наше общество основано на свободе… — помрачнел Гопкинс.
— Свободе от чего и свободе для чего? — лукаво прищурился вождь. — Ответьте самому себе на эти два вопроса, и вы многое поймете.
Американец медленно наклонил голову и задумался. А Иосиф Виссарионович вспоминал предыдущую встречу. Посланник президента прилетел в Москву из Лондона сразу после разговора с Черчиллем, не имея понятия, что все, что он обговаривал с английским боровом, Сталину уже известно. Поэтому встретили его вежливо, но холодно. Добиться встречи с вождем Гопкинсу удалось далеко не сразу, только на третий день.
— Чего нам ожидать, мистер Сталин? — прямо спросил он, покончив с вежливой прелюдией. — Мы прекрасны понимаем, что вы сейчас сильнее всех на планете. Но для нас неприемлемы ваши жизненные принципы…
— Да? — прищурился Иосиф Виссарионович. — А хотите знать, что будет с Америкой в будущем? Например, в XXI веке?
— А кто бы не захотел?! — вскинулся Гопкинс.
— Дело в том, что в экипаже «Петрогрда» есть люди из указанного времени, они записали кое-какие свои воспоминания, а технология, способная переводить воспоминания человека на кинопленку, у них имеется. Могу кое-что прямо сейчас показать. А также передать записи и воспроизводящее их устройство для показа президенту и наиболее влиятельным людям Америки. Пусть посмотрят, к чему привела в будущем их политика. Не думаю, что им понравится результат.
— Почему? — пристально посмотрел на вождя посланник.
— Сейчас сами поймете, — с этими словами тот поставил на стол перед собой странно выглядящее устройство.
Он нажал на одну из кнопок на нем, и слева от собеседников сформировалось изображение худого негра в хорошем костюме.
— Как по-вашему, кто это? — насмешливо поинтересовался Сталин.
— Какой-то негр, — пожал плечами Гопкинс.
— О, это не какой-то негр, а Барак Обама, сорок четвертый президент Соединенных Штатов от партии демократов, — ухмылка вождя стал чуть ли не издевательской. — Правил два срока. Один из худших президентов, хуже него разве что Джо Байден, старичок с маразмом, спотыкающийся на пяти ступеньках и здоровающийся с невидимками, но при этом чуть не ввергший мир в третью мировую.
Лицо посланника после этих слов стоило особого описания — оно вытянулось, глаза сошлись к переносице, губы поджались. Он попытался что-то сказать, но не смог, только сдавленно засипел. А ведь это было только самое начало!
Иосиф Виссарионович не стал сдерживать удар и продемонстрировал ошалевшему Гарри Гопкинсу парады гомосексуалистов и транссексуалов, лекции трансгендеров перед детьми в детских садах и школах, оправдание в американской прессе скотоложества и педофилии. А как вишенку на торте — БЛМ и целование полицейскими ботинок у гогочущих негров. И бесконечные ряды
Через двое суток выздоровевший Гарри Гопкинс, получив голопроектор с записями будущего Америки, был отправлен домой на челноке, чтобы не терять времени. Его высадили прямо перед Белым домом. И вот, по прошествию четырех месяцев, он вернулся в Москву.
— Свобода и ваш хваленый либерализм имеют очень мало общего между собой, мистер Гопкинс, — доброжелательно заметил Иосиф Виссарионович. — Дело в том, что именно из либерализма вырастает вся мерзость мира. Однажды полковник фон Бревен, командир «Петрограда», процитировал мне высказывание некого философа начала двадцать первого века, вот только имени его он не запомнил.
'Либерализм в конечной точке своего развития — это страшная штука, намного страшнее, чем даже рабовладельческий строй. Постараюсь объяснить, почему. Итак, сформулируем само понятие либерализма. Либерализм — это общественно-политический строй, в котором права и индивидуальные свободы личности ставятся на самый верх в иерархии всех остальных ценностей. Высшая форма либерализма — это когда индивидуум ничем и никак не ограничен в своих правах и свободах. А как же тогда обязанности? А их просто не может быть, по определению. Любые обязанности — это же принуждение к чему-либо, ну и какой же это либерализм тогда? Индивидуума принудили! Немыслимое дело. То есть, абсолютная вседозволенность и никаких обязанностей.
А теперь представьте несколько миллиардов либералов, у которых нет никаких ограничений. Что мы получаем в конечном итоге? Омерзительное атомизированное общество, где каждый считает себя и только себя центром вселенной. Что из этого логически вытекает? Правильно. Всех, кто не ценит такого умного, красивого и прочее, прочее, прочее, либерал просто-напросто убивает. А если ему чего-то не хватает для личного комфорта? Тогда он это просто берет, силой, хитростью, жестокостью, да что там, в жопу даст (простите за откровенное выражение) — но возьмет свое. Ведь рядом такой же либерал сидит и владеет тем, чего так жаждет наш «герой». Это же непорядок, я-я должен остаться один. Я — пуп всей Вселенной. Я — это главное слово в либерализме. И если кто-то сомневается в величайшей ценности господина либерала, то такого надо уничтожить любой ценой, унизить, втоптать в грязь. Никакая иная точка зрения, кроме его собственной, по мнению либерала, существовать попросту не имеет права, а если вдруг существует, то должна быть немедленно стерта из реальности даже вместе с ее носителем. Я не раз сталкивался с этим в спорах с либералами — они готовы на что угодно, лишь бы заткнуть не согласных с ними'.
— По-моему, этот ваш философ несколько преувеличивает, — заметил Гопкинс. — Но над его словами стоит задуматься. Раз либерализм привел к столь страшным результатам, то его следует, как минимум, переосмыслить.
— В этом, кстати, кардинальное отличие наших с вами стран, — с некоторой грустью посмотрел на него Сталин. — У вас превалирует индивидуализм, на первый план выходит исключительно личность, тогда как у нас есть нечто большее, чем личность — вера, страна, идея, ради которых мы готовы пойти на смерть. Не ради выгоды, как у вас, а ради идеи. И в этом наше с вами кардинальное отличие.