Ветер летящей зари
Шрифт:
– Ну что, новичок, нравится тут у нас?
– Хм. Не знаю, – честно ответил я, задумчиво грызя черенок, в нём, как сообщили мои помощники, были особенно полезные для писателя витамины.
– Ладно, брось – мы пошутили.
Донёсся удар колокола.
– Вот и на первый раз всё, надумаешь, сообщи. Славы и почестей не гарантирую, но скучно не будет.
– Это точно, я тебе обещаю, ты не смотри, что такая, уход да ласка, совет да любовь…
– Любовь к тому, что ты делаешь, обязательна, ладно, желательна – не удержалась Муза
– Понял. А как с талантом?
– А как ты думаешь, почему я и она к тебе пришли?
Я почесал затылок, потер лоб, взялся пальцами за кончик носа, даже несколько раз потянул за левое ухо…
И… проснулся. Первым делом перенёс в меру сил
Но, вспомнив, как тяжело снимались семь шкур, как падали капли семи потов, как уносились в изумрудную даль семь солёных рек, горящий взгляд голодной Птички, насмешливый и сочувствующий Музы, решил – а почему бы и нет, действительно, не просто же она меня позвала и показала Академию во всей красе… И я взял да и перевернул исписанный лист. Но уже для другой истории.
Лето 2016
Смерть Паукова
Пауков сидел в кабинете и наслаждался коктейлем из Слепнева. А нечего летать, где не положено – на каждый хоботок найдётся и своя загогулина. Слепнев возвращался из командировки – явно удачной, раз так расслабился, шёл до горла нагруженный, явный перегруз, ударил так, что вся постройка зашаталась – аккурат в гостиную, она же приёмный покой, как в шутку называл её Пауков. Оглушенного и несколько очумелого Слепнева пришлось подтащить поближе. Потягивая дурманящую смесь – последний раз Пауков завтракаобедаужинал так давно, что желудок был удивлён, когда в него полилась сама суть пойманной добычи. Пока Слепнёв был за пределами сознания, Пауков вспомнил Комарова и Мухину, и облизнулся – вкуснятина. А вот с Жуковым не повезло – снёс угол и даже не заметил, с его то массой! Такой и муравейник протаранит, прошьёт как раскалённый гвоздь сливочное масло. Лёгкая тревога коснулась ранимого и доброго сердца Паукова – словно в ясный день, где то на горизонте возник неприятный звук, после которого ломись, что есть сил – иначе собьют, сшибут, вгонят в размякшую почву огромные водяные шары. Пауков поёжился. Когда он был маленький, только только покинул маму, угодил в этот кошмар. Чудом выжил, но с тех пор прихрамывает. Кстати, что такое гвоздь и сливочное? Причём – раскалённый гвоздь. Крепкий, сильный, острый, длинный? Он даже выпустил трубочку, через которую Слепнёв перекачивался, – так была неожиданна и неприятна мысль – эти слова не из паучьего языка, и даже не перепончатокрылых, к которым принадлежал умаляющийся Слепнёв. Эти слова пришли из чуждого мира, от которого веяло опасностью и бесконечностью – бесконечной опасностью или опасной бесконечностью. Пауков содрогнулся – без конечностей, какая ужасная картина, настолько ужасная, что Пауков решил больше не размышлять, а пойти подышать. Он вышел на балкон. Красотища – вздохнул он – раскалённый гвоздь в куске масла. Сливочного Слепнева. Раскалённый Слепнев, пронзающий неподвижный жаркий воздух. А всё-таки, он сволочь – подумал Пауков и огорчился – такой подставы он не ожидал. И Мухин был что надо, и Комарова, Бабочкина вообще нечто – пустил слюнки Пауков, и, вцепившись взглядом в пространство, развернул его и так и эдак. Вот незадача – приближался Шершнев, местный авторитет. Надо валить – Пауков рысью вернулся в кабинет. Там Слепнев очухался и уже попытался разорвать путы.
Не так сурово, голуба – проворковал Пауков, добавляя на тело строптивца ещё несколько витков. Слепнев застонал, но, поймав взгляд Паукова, нехорошо усмехнулся. Надо же – улыбается, гад летучий. – подумал Пауков, и только взял тростинку в рот, что бы насладиться Слепневым по полной, как снова ощутил жгучий торжествующий взгляд жертвы.
Э, кончай давить на психику – недовольно буркнул Пауков, тщательно придавливая нарастающий страх – расслабься и получай удовольствие, становясь мною. Так устроена жизнь – кому нектар, а кому Слепневы.
– С того момента, как ты взял меня, некрасиво, пошло, не по-мужски, – когда я был в отключке, твоя судьба пошла по кривой дорожке – усмехнулся Слепнев, при этом улыбка его стала торжествующей.
Не понимаю, о чём ты – искренне удивился, а мгновением позже, раздражился Пауков.
Уже не важно. Рождённый в четырёх стенках никогда не поймёт рождённого вне их. Ясно как дважды два. – Слепнев снова улыбнулся.
Я должен не понимать, но я понимаю его речь, эти, блин, незнакомые слова, понятия, о которых никогда не имел, и надеюсь, не буду иметь представление. Есть ли у меня душа? Существую ли я как личность, а может я сон Слепнева?
Слепнев захохотал. И так страшен и дик был смех его, что Пауков кляп приготовивши замер и не мог совладать с конечностями.
Нет, – сказал Слепнева – это не я стану тобой, и даже не ты мной – это мы станем им – им, существом, которого я вкусил.
Пауков голодал уже второй цикл – так далеко он ещё ни разу не заходил, был риск откинуть лапы, но сейчас ему хотелось идти до конца, так же как он тогда допил Слепнева, выцедил, несмотря на его бредни…
Тварь я дрожащая или право имею – самодовольно подумал Пауков и раскинулся в гамаке, и прикрыл глаза, и вытянул конечности, и видел он сны, и было ему хорошо – потому что был он этим, как его там называл Слепнев, впрочем, неважно – важно, что он действительно был.
И в этом бытии он увидел стремительно приближающуюся тень, и это было последнее, что унёс он из этого мира…
Лето 2016 год
Вино
Возьми первый крик новорождённого, последний вздох старика, шёпот влюблённых, стук сердца ревнивца, капли пота изнемогающего, бледность испуганного, перо из крыла ветра, шум леса, следы, смытые морем, частичку сияния святого, дрожь труса, гул прибоя, немного суеты, немного детского гнева, а лучше совсем чуть-чуть, слова, что молнии высекают из грозовых туч, запах земли после дождя, аромат розы, когда она мечтает, неплоха была и мысль, её касание, ибо мёртвая мысль есть ничто, не помешал бы и небольшой кусочек замысла Бога о нас, – собери всё это – сложи в холстяной мешок, завяжи радугой, той, когда одновременно Луна и Солнце нежатся под весенним дождём, и оставь в месте без поры и времени.
Теперь приготовь сосуд, да побольше, и не из меди, не серебра, не золота, или любого другого металла или материала из земных – слепи его из тех сновидений, что не были услышаны миром. Возьми воду из родника, отцеди солнечных зайчиков, разводы лунного света и вздохи усопших – пригодятся потом, и наполни ею сосуд, не более пясти до края. Зажмурься, так что бы свет брызнул из-под век. Теперь высыпь ингредиенты…
Держи глаза по-прежнему на замке – всем известно, как взгляд может проколоть небо так, что из него течёт серебряное вино, и не открывай, пока крышка не будет закрыта плотнее, чем врата Ада в день последнего Суда. Выдержи ровно шесть дней, а на седьмой, опять же с глазами закрытыми, сними крышку.
Подожди ровно столько, что бы будущему стать прошлым, и можешь открыть глаза. Разумеется, ты ничего не увидишь, но разве важно видеть, что пить? Ты просто наливай и пей, пробуй букет, и, главное, – молчи, ибо в бокале молчания распознаётся истинный вкус. Зайчиков, свет и вздохи добавь по мере, впрочем, если лёгкая горечь именно твоё, последние не обязательно.
Один глоток – радость.
Два глотка – печаль.
Три – смерть.
Четыре – жизнь.
Осень 2016
Три поросёнка, волк и красная кофточка
Жили, были на одной ферме три поросёнка. Звали их – Ниф-ниф, Наф-наф и Нуф-нуф. И вот однажды они узнали, от кого не суть важно – оказывается, люди любят в свинье свинину, а не её глубокий мир. Разочарование было столь сильным, что наши поросята сделали ноги. Обзавелись суверенитетом, и поселились в тёмном тёмном лесу. Один построил дом из соломы, второй из дерева, а третий из камня. И стали они поживать да животики наживать. Тем временем местный авторитет Волк прослышал, что дескать, появились в лесу новые жители, мигранты, пришлецы, лица свинской национальности, на тусовки не ходят, самогон не гонят и ведут странно здоровый образ жизни. И решил Волк поставить всё по местам. И первым навестил Ниф-нифа.