Ветер с Итиля
Шрифт:
Азей зло сверкнул глазами из-под нависающих бровей:
– Посланец, говоришь? А чего, посланец, ты не упросил Перуна разметать молниями татей? Вона, смотри, сколько люда честного полегло. Чего молчишь? – Азей грозно потряс клюкой. – Мыслю я, что проклял тебя Перун, а ты от его гнева бежал. Потому – сжечь тебя надо.
Народ одобрительно загудел – наконец-то нашелся виновный.
– Не спеши, старик. – Степан обвел взглядом гомонящую толпу. – По правде я обелить имя свое могу. И коли докажу, что тот я, за кого себя выдаю, тогда у меня к тебе будут вопросы. А что до Перуна, так и без молний помог он вам, не гневи бога.
– Это как?! – сощурился Азей.
– А так! Бог, он завсегда через людей волю свою передает. Думаешь, спроста рать к веси подтянулась? То Перунова длань ее направила… Думаешь, спроста я за вас встал, живота не щадя своего? Вот и выходит, что брешешь ты, аки пес.
Азей сообразил, куда клонит Степан, насупился:
– Про тебя – разговор особый. Колдунам да упырям, да нечисти всякой кровавая забава – в самую сласть. Вот и тешился, отчего ж не потешиться? Клинок тебя не сечет, стрела не бьет. Я так разумею: кабы не мое заклятие, так и на нас бы после сечи кинулся. – Народ притих, напряженно вслушиваясь в спор. – А рать подошла, потому что Истома тиуна своего в полюдье отправил… Жаден Истома…
– И чего же Истома его в полюдье отправил именно тогда, когда на вас тати нагрянули?
Азей почернел еще больше.
– На то он воинский вождь.
– Над ним другой вождь есть, Перуном кличут, без воли его ни одно воинское дело, ни один поход не решается. Раз пошла малая рать в полюдье, выходит, так Перун захотел.
– Верно говорит пришлец, – раздался чей-то голос, – не время сейчас для полюдья.
– И за нас дюже зло бился чужак, я видел!
– Пусть Гнедыш скажет, – послышались выкрики, – пусть скажет, он мужик башковитый.
В круг вышел людин, тот самый, похожий на Григория Распутина, лицо его было хмуро.
– Испытать его надобно! – немного помедлив, сказал Гнедыш. – Пущай доказательства с ходу явит, так оно и по правде, и по чести будет. Коли чист он, то и пущай ступает на все четыре стороны. А коли упырь, так мы с ним по-свойски. Верно говорю, люди?
– Верно, Гнедыш, верно, – послышались голоса.
– Пусть явит обществу гром и молнию, тогда поверим!
– Да, и шоб на небе ни облачка!
– А с Опалихой как поступим?
– Да знамо как, – хмуро проговорил Гнедыш, – на мостки стащим, руки свяжем да в воду бросим. Коли утопнет, то не ведьма она, выловим. Значит, поклепал на нее чужак, за то ему наказание. А как плавать на воде станет, значит, и вправду ведьма, в костер ее.
Ведун, улучив момент, когда толпа немного притихнет, достал из-за пазухи связку оберегов, поцеловал.
– Сход решил! Как разгорится погребальный костер, устроим испытание. – С ненавистью Азей скосился на Степана. – А пока, соколик, посидишь в порубе, чай, привычный.
– До того он побудет в моей дружине, – раздался хриплый голос. – Негоже вою без причины в яме томиться.
Алатор подскакал к Степану, кинул повод трофейного скакуна:
– На-ка.
Белбородко вскочил в седло и, вдавив пятки в бока скакуна, помчался прочь, туда, где у самой реки стояли телеги и вились дымы костров. К воинскому стану.
У берега широким полукругом стояли телеги, на которые была грудами свалена хазарская сброя: кривые сабли, кольчуги, небольшие щиты, шеломы с личинами и без… За каждую такую кольчугу можно двух, а то и трех коней добрых выменять, а клинки некоторые и вовсе на вес золота. Да золото, оно бы лучше. Не станет же вой на торжке стоять, сброей торговать, а своя у всех справная – две не наденешь. Вот и выходит: татей побили, а всей добычи – оружную избу пополнить. Не дело это.
Привалившись боком к тележному колесу, сидел Радож, перевязанный каким-то тряпьем, затуманенным взором смотрел на воду и с тоской думал о былом: как полевал, [33] как на лодьях на ромеев ходил… Видать, не преломит он больше копья, пожил свое. По спине то и дело прокатывала огненная волна, тогда мысли Радожа плавились, словно коровье масло на солнце, и перед глазами плыла какая-то марь.
От воды веяло прохладой, пахло тиной, как на рыбалке; ива, стоящая у самого берега, отбрасывала густую тень, и старому вою хотелось прислониться к ее шершавому и холодному стволу, спрятаться от палящего солнца.
33
Полевать – воевать в Диком поле.
– Слышь, Кудряш, – проговорил Радож, – ты здесь али помер?
Кудряш сидел невдалеке, по обыкновению терзал зубами травину. Потрепало парня в битве – по щеке бежит свежий рубец, запястья иссечены, грудь пробита…
– Померли мы с тобой, дедуля, перед дальней дорожкой отдыхаем.
Радож усмехнулся:
– А не отдохнуть ли нам, внучек, вона у того деревца.
Кудряш посмотрел на иву и покачал головой:
– Не, не пойдет! Этак, пока мы дотудова доползем да обратно, от порося да каши один пар останется.
– Зачем же тебе каша, когда говоришь, что помер?!
– Старый ты, – гоготнул Кудряш, – а ума не нажил. В Ирий-то, чай, с набитым брюхом веселее идти.
Меж рекой и телегами пылали костры, на которых готовилась нехитрая трапеза. В большущих трехногих котлах готовилась каша, на вертелах, истекая жиром, томились три хряка. Чуть поодаль двое людинов привычно свежевали хазарскую лошадь: быстро ободрали шкуру, разложили на земле и принялись складывать на нее куски мяса.
– Видать, оголодал ты, внучек, – ответил Радож, – сам-перст, не дожидаясь, пока вои на тризну соберутся, решил подкрепиться.
Пристыженный Кудряш прикусил язык.
– Ладно, дедуля, отнесу тебя, только не помри по дороге.
Шатко дошел до Радожа, взвалил на плечи и поплелся к иве. Перед глазами замелькали звезды, в голове зашумело.
– И на что тебе эта ива? – ворчал Кудряш, едва волоча ноги. – Сдалась же…
Наконец он опустил свою ношу под деревом, уселся рядом, окунул босые ноги в прохладную воду.
– Ну, спасибо, хлопчик, – сказал Радож, – уважил.
– Смотри, не сдавайся, – отдуваясь, ответил Кудряш, – не то получится, что зря тебя тащил, кряжа этакого.