Ветер времени
Шрифт:
По лицу старого князя бродит улыбка, глаза, как в тумане, глядят куда-то вдаль.
– Заселю Волгу! А ты – Сухону заселяй! Наше все русское хлебопашество – по рекам! Убей реки, запруди – и Русь убьешь! В поймах – луга заливные. По воде – путь. На крутоярах, где сухо, – села, города, храмы! Пашня под лесом, а где чернолесье, болота где, тут тебе и влага на сухой год, и землю напоит, и согреет тою водою болотною, морозы смягчит, снегу добавит в поля, да и от ворога за болотами завсегда отсидеться мочно!
Князь помолчал, задышал хрипло, прокашлял, заговорил снова, и Константин понял наконец, что у свата не бред, не усталь от долгой толковни с боярами, да и не насмешничает он вовсе над ним, а говорит надуманное давно, наболевшее, пото и рассказал про пахоту свою! Не ведал того ростовский князь, даже не догадывал про свата такое. Как-то больше представлял его в думе, в совете княжом, верхом на коне или на пирах, во главе стола…
Так-то сказать, работать умели, почитай, все, а многие даже и любили иную работу: косили, плотничали отай, но баять о том почитали неприличным – не княжеское дело, не боярское! Князь – правитель. Его дело – суд да война. Но и управлять надобно, зная то дело, коим заняты подвластные тебе люди! На то, верно, и намекает суздальский сват? Либо опыт хочет свой передать молодшему? Константин Ростовский, многое испытавший в жизни, стал слушать и вникать внимательнее.
– Ведаешь, чем мы, русичи, от иных народов отличны?! – страстно спрашивал суздальский князь. – Ото фрягов, франков, немцев, угров, греков, болгар? Не ведаешь? Тем, что мы – перешли рубеж! Рубеж холода! Зимы долги в нашей земле, скот во хлевах более полугода стоит. Хлеб насеять да убрать – мало времени того дадено! И погоды не те! Тут народу воля нужна! Обязательно воля! Иначе – не одюжит земли. Широта, простор! Пахарь наш в летнюю пору почти не спит, чуешь? Черный народ на Руси богат и должен быть богат, иначе не стоять русской земле! А села – редки, раскидисты, в лесах! Лес береги, коли мочно, лес защитит ото всего: и от мраза, и от ветров, – чуешь, какие здесь погоды? А там, на Двине, того больше! С Ледовитого моря ветра! Лес русскую пашню бережет от ветра, а самого пахаря – от лихого находника. Имя нашей земле – Залесье, помни про то, Костянтин! Зимы суровы, земля неродима, население редко, а враг подступит? Богатый смерд сам пойдет воевать! А бедный, нужный, ежели б и захотел, дак и то не заможет! Князь Иван, покойник, леготу давал смердам, пото и выстала Москва! Татей казнил, черный народ берег, торговому гостю давал от лихих воевод бережение… Хлеб, мясо дешевы на Москве! Мы, што ль, не заможем того? Да у нас с тобою, Костянтин, и земли, и простору поболее, и пути торговые в наших руках! Вникни! Гляди! – говорил, блестя глазами, хозяин.
– Гляди и помысли! Вот Волга! Где мой Нижний – Ока с Волгою сходят в одно. По Волге – путь, по Оке – путь. Олег держит и Оку и Проню. И Лопасню отбил у Москвы, а коли Коломну возьмет – рязанская она, Коломна, – тут уже путь чист хоть до Брянска, хоть до Чернигова, хоть и до Цареграда самого! Ниже по Волге – Сура Поганая, там осаживаю людей. Выше, на устье Унжи, у меня Юрьевец, Унжу запирает. Выше по Волге – Кострома. Кострому надо отобрать у московита. Жаль, Василий Давыдович, ярославский князь, рано помер! Самому Калите окорот давал! Дальше, гляди, по Мологе: Устюжна, Бежецкой Верх, а там пойдут Торжок, Волок – всё то новгородские волости. На Верхней Волге – Тверь, дальше – Ржева. Чаю, Ольгерд Ржеву у Иваныча теперь отберет! А там уже Днепр, Смоленск, на запад пути, в Киев, в тот же Царьград по Днепру. Ну, а от тебя по Шексне к Белоозеру путь, Кубена, Каргополь… Там уже реки к холодному морю текут: Сухона, Двина, Вычегда, Вага… Сколь простору! Не упусти! Великий Устюг не упусти, Галич!.. А там уже Новгород опять… Вот она, Русь! На реках вся! Много земли-то! Невпроворот земли! А Москва, что Москва?! Без тех волостей далеких да необжитых задохнется она! Будьте лишь вы дружны! А то кажный из вас, как вот енти…
Константин Васильич кивнул на дверь, куда вышли князья-союзники, выдохнул с болью и силой:
– Не делить надобно, Костянтин, а приобретать, заселять, осваивать! Научись пахать, Костянтин! Сам кажи пример, стой у мыта, у весчего стой! В руках держи! А то вы все, ростовские князи, токмо делились да спорили! Вот и доспорили, и делить стало нечего… На север гляди, на восток! Широко гляди! Я бы, князь, на месте твоем, может, в Устюг и столицу перенес! И всю Двину, и Вагу, и Кокшеньгу, и Заозерье, все бы позабирал под себя!
– Новгород Великий не даст… – возражает, пошевелясь и коротко взглядывая на свата, Константин Ростовский.
– Знаю! – протяжно отзывается Константин Васильевич. – Опаздываем! Опоздали уже… Мне вот тоже жизни не хватило! – с горечью признается он.
– Да не смотри ты так жалобно на меня! Ета болесть – не болесть, завтра-послезавтра выстану! – прибавляет он, вновь отирая лицо убрусом. – Налей вот еще горячего! Так! И меду подай теперь, нетвореного. Там, в поставце!
Пора было уходить, постельничий уже заглядывал раза два в двери, и князь Константин поднялся.
– Передолим? – вопрошает он напоследях, сурово сводя брови, и чуть было не сказалось: «Семена Иваныча». – Усмехнул невесело, поправил себя: – Ивана Иваныча?
Суздальский князь взглядывает серьезно и устало, думает, медлит, отвечает:
– Содеяно все, что мочно, а чего не мочно, того не содеять уже… А передолим ли? Не ведаю!
Иван Иваныч, разувшись, в носках, мелкими шажками подошел к рукомою. Молился на сон грядущий всегда с чистыми руками.
На улице холод, сырь – жуть! И главный «ворог», суздальский князь, в пяти шагах от него, в своем подворье. Сейчас бы посидеть с Костянтином Василичем за столом, потолковать, послушать… Князь старый и уважаемый человек… Он вспомнил, как давным-давно здесь же вот колотился в ворота сын Александра Тверского, Федор, – и содрогнулся.
Он ни к кому не чувствовал зла, а зло давило, обступая его со всех сторон. Давеча в кирпичной палате дворца Джанибекова (где тот почти не жил, то и дело уезжая в степь, как и теперь, тотчас после спора) – сором! Доставали старые грамоты, бранились неподобно, исчисляли взаимные обиды аж за полста лет и кто там кого спихивал со стола при дедах-прадедах… До хрипоты, до хватания за бороды спорили бояре! Посидеть бы вместе за столом подобру-похорошу, послушать старого князя…
Как устроить так, чтобы удоволить всех? Господи! Днем, на людях, он еще держался. Таким, как сейчас, его, слава Богу, не видал никто. Но сейчас… Господи, помози!
Сложив ладони, он стоял на коленях и молился, горячо и просто, как в детстве. Ему хотелось домой, к жене. Шура была сильная, и она защищала его от наглых слуг, от настырных ключников…
Семен тяготил его, часто унижал. Но Андрей всегда был ему защитою, и без Андрея (почему не он, а я должен стать великим князем?!), без Андрея, который ему, почитай, и Шуру высватал, не чаялось, как жить, как быть. Иван… Иваныч! Свалившееся на него княжение давило, пригнетало к земле.
И дома страшно. Олег захватил Лопасню. Иван не гневал на Олега, понимая, что тот отбирает свое, рязанское, но ему было стыдно перед боярами, страшно перед покойным Семеном, который не допустил бы такого никогда и сейчас словно сам послал сюда его, Ивана, и смотрит – следит оттудова, чтобы, ежели надо, тряхнуть за шиворот или жестоко выругать (и выругал бы, и тряхнул – за Лопасню!).
А вдове и боярам покойного брата надо возместить потерю. Вот что надо! Это уж, как Семен мог… я не могу, но хоть возместить! Из своего возместить… Я же виноват-то. Господи!
И бояре в споре. Алексей Петрович хочет быть тысяцким… Брат не любил его, а почему? Алексей Петрович ему Машу высватал! Любить надо всех! Так заповедано Господом… И теперь, после стольких гибелей от черной болести етой… Ежели б вместе с Костянтин Василичем… Вместях как-нито…
Понимаю, Господи! Все понимаю, а не могу! Веришь мне? Человек я! Не ведаю, как брат все это держал на плечах! Не по мне этот крест, не по плечам, не по силам! И никто не позволит уйти! Даже Алексий!