Ветка кедра
Шрифт:
— Если, по-твоему, это бред, то пропусти его, — посоветовал капитан. Он сидел в кресле, нахохлившись, как стервятник в стужу, и мрачно смотрел на тюремщика.
Палантан потянул ленту на себя:
«…Значит, это все-таки мыслеуловитель. Точнее, усилитель мышечных движений. Микроскопических движений. Что ж, техника не стоит на месте, развивается вместе с человеком… Надо будет предупредить товарищей… Черт, не сдержался!..»
— Он тут чертей поминает, — пояснил Палантан. — А начал с товарищей. Всыплю же я ему за «товарищей», да так, что чертям тошно станет! Но каков Хосе! — воскликнул он радостно. — Как он вас разделал! Все-таки вы а-а с ним. А я вас предупреждал…
Капитан коротко кивнул головой лейтенантику. Тот встрепенулся, и неожиданно смуглая кожа его стала едва ли не белой. Глаза его растерянно забегали по лицу капитана, он словно засомневался в приказании старшего по званию. Капитан кивнул еще и поторопил: «Ну!» Лейтенантик разом обмяк, нехотя поднялся с кресла, медленно, еле двигая ногами, пошел к комнатушке.
Минут через пять, прошедших в полном молчании — Палантан с напряженным сопением разбирал бумагу в углу, в надежде выудить хоть что-нибудь, а капитан исподлобья глядел на экран дисплея, где суетно сновали зеленые цифры, буквы и символы, — вдруг из комнатки донесся приглушенный вскрик, и сразу, словно испугавшись чего, оттуда выскочил лейтенантик и резко захлопнул за собою дверь.
— Э-э, ты чего с ним сделал?! — не на шутку встревожился Палантан. — Я с тебя сейчас шкуру буду спускать!
Он подошел к лейтенантику и глыбой навис над ним.
— Успокойся, Палантан, — остановил грозу капитан. — Жив еще твой любимчик. Ему только рассекли мозолистое тело между полушариями мозга.
— Это что, мозги, что ли, разрезали? — тихо спросил Палантан.
— Тебе не понять. — Капитан вяло отмахнулся.
— Говори!
Палантан оставил жалкого, съежившегося лейтенантика, продолжавшего подпирать задом дверь в комнатушку, и шагнул к капитану. Он был похож сейчас на медведя, вставшего на задние лапы: ссутулился, глаза маленькие, злые, дикие.
— Ну, там в шлеме, — заторопился капитан, вжавшись в кресло, поняв, что растравил зверя. — В шлем встроена матричная пластина, тонкая-тонкая, много тоньше пищевой фольги, которая сейчас и внедрена в мозг между полушариями.
Палантан нависал теперь над капитаном, ставшим будто короче от страха. Тюремщику явно не по уму было объяснение офицера, хотя всем своим видом он выказывал сосредоточенное внимание. Снизу вверх глядя на него, капитан старательно подбирал слова попроще и понятнее:
— Это как в телефоне — двое разговаривают, а третий подключился между ними и слушает их обоих… потом глушит абонентов…
— Что же, мозги сами с собой говорят?
— М-м… полушария обмениваются информацией через мозолистое тело. Это большой пучок волокон, соединяющий полушария. А сейчас произошел как бы резкий разрыв, раздвоение сознания: информация может остаться в одном, а зона контроля в другом. Но это на время, потому что мозг довольно быстро перестраивает свою работу и приспосабливается работать с разрозненными полушариями. А мы, периодически подавая на пластину слабое напряжение, заставляем мозг все время испытывать то сращение мозолистого тела, то разрыв. И сейчас ты, Палантан, будешь задавать Хосе вопросы, а он будет отвечать. Понятно?
Ответом ему было наждачное шуршание руки тюремщика, скребущей защетиненный подбородок.
— А чего тогда черномазый так перепугался, если все так просто?
— Ну-у, — затянул капитан. — Дело в том… что рассечения мозолистого тела у здоровых людей еще не проводилось, этот метод применяется сейчас только в психиатрических стационарах. Но животные переносили подобную операцию без каких-либо видимых последствий.
Палантану очень не хотелось показывать свою полную неграмотность в этих физиологических вопросах. Он, сохраняя на лице задумчивое выражение, уселся на табурет перед лентоподатчиком.
«…Как болит голова. Все плывет, словно я в море… Что они еще собираются делать со мной? Снова подавлять волевые центры?.. Уже ни о чем не хочется думать. Потерять бы хоть на минуту память, отдохнуть. Проклятая машина… Сколько же это будет еще продолжаться, бесконечно?.. Как там наши? Зачем я об этом подумал, меня же подслушивают. Или снова пошевелить языком?.. Устал. Лучше думать о чем-то нейтральном.
Как шумит в ушах, будто прибой слышу. На море бы… Когда я был на нем в последний раз? С Марией, с девочками. Уже одиннадцать лет. Мария… Девочки уже взрослые. Ревекка, должно быть, уже замуж выскочила. Она всегда была нетерпеливой. Да и Инессе уже… двадцать лет…»
— Палантан, — остановил его капитан, — довольно читать, задавай вопросы.
Тюремщик молчал, уставившись в одну точку на ленте.
— Задавай.
— Врет он все, — вдруг сказал Палантан. Капитан удивленно воззрился на него. — Врет Хосе, — глухо повторил тюремщик. — Он знает, что его Ревекка еще лет пять-шесть не выйдет замуж, и то, если ей не прибавят срок. А младшая его дочь уже четыре года как пропала… Чего на меня уставились: не знаете, как пропадают у нас без вести? Ну а жена, — продолжал он, жена уже того, — он поднял руку, покрутил ладонью и ткнул вверх указательным пальцем. — Не повезло ей, что она еще в соку была. А у нас, как известно, по одному брать не ходят. Герои! — желчно проговорил он. — За бабой вдесятером… А моря, — Палантан тут усмехнулся невесело, — моря Хосе не увидит уже никогда — он пожизненник. Разве что власть переменится… Да и помрет уже скоро. С нашей помощью… Я ведь про семью его не раз говорил ему, думал, раскиснет, сломается: или расскажет мне все, или уйдет от политики и перестанет мутить мне порядки в тюрьме. А он все одно, прямо как юродивый, твердит, будто я все наговариваю, вру. На кой черт мне врать, — обидчиво сказал Палантан, — что я, романист какой. Это он, чокнутый, всю жизнь ищет справедливости для всех, а сам за всех же и сидит тут.
Палантан, выговорившись, шумно засопел. Его нос, хотя и был огромным, внутри основательно зарос полипами: это от сквозняков, поставил ему диагноз костоправ из тюремного госпиталя, через решетки, мол, ветер гуляет.
Потом он заерзал на табурете под молчаливыми, неуютными взглядами офицеров. Он смотрел то на одного, то на другого, пытаясь сообразить, чего они ждали от него. Лейтенантик, весь белый, как гринго, опустился на пол и сидел, привалившись спиной на дверь в комнатушку. А капитан вытянулся за своим носом так, что было удивительно, как он еще умудрялся сохранять равновесие и не упасть с кресла.
— Ну-ну! — грозно сказал Палантан. — Вы меня глазелками-то не жрите, я сочинять не умею, говорил уже. — Военные молчали. — И вообще я удивляюсь политическим, — без связи сказал тюремщик, — чего им надо? Чего им не хватает?.. Иной раз я с большим удовольствием бью по мордам уголовников, те сразу начинают плакаться или сквернословить. А политических бьешь, а они молчат. Их бьешь — молчат! Никакого удовольствия. Редко кто тебя обзовет. И то почти культурно. Там, палачом, душегубом, мясником… Или вот вы со своей машиной, — снова без связи переключился на другое Палантан, — думаете, добьетесь чего? — Он деловито состроил фигуру. — Ведь они, право, как дети малые, будто не понимают, чего от них требуют: их и кулаком-то не воспитаешь, не то что какими-то мозговыми стимуляторами…