Ветка сакуры
Шрифт:
Местные старожилы помнят со слов своих дедов приметы приближающегося извержения. Но нынешнее поколение окрестных жителей научилось распознавать приближение бедствий иного рода.
Корея, Лаос, Вьетнам – каждой кровавой авантюре американской военщины в Азии предшествовали репетиции на восточном склоне Фудзи. Перед корейской войной именно здесь испытывалась эффективность напалмовых бомб. Потом заповедные леса и взгорья облюбовали для себя «специалисты по антипартизанским операциям» из 3-й дивизии морской пехоты США. Склоны священной горы стали местом, где совершенствуются в своем ремесле профессиональные каратели.
Не забуду искру тревоги,
– Нет, это не обвал, это стреляют американцы, – успокаивали проводники.
Но бесконечная вереница людей, словно по команде, остановилась. Все разом обернулись к подножью, всматриваясь в облачка разрывов. Сколько боли и гнева было в этих взглядах!
Сезон восхождений длится всего два месяца – июль и август. Но как раз летом восточная тропа к вершине то и дело оказывается перекрытой из-за стрельб. Да что там тропа! Американские военные власти наложили запрет на реконструкцию шоссе, огибающего Фудзи с востока, – нечего, мол, экскурсантам смотреть, как поблизости тренируются «специалисты по антипартизанским операциям».
Как-то осенью мне довелось проехать по этому шоссе. Оно опоясывает гору, соединяя, как жемчужины ожерелья, пять озер, лежащих у ее подножья.
Автобус мчится среди просвеченных солнцем лесов. Бархатные бабочки кружатся над нетронутой травой опушек. Прямо к бетону дороги клонит колосья дозревающий рис. Женщины срезают и укладывают в корзины тугие мутные гроздья винограда.
Но все это лишь первый план, лишь рамка, за которой глаз все время ищет главное – Фудзи. И все ее сто лиц, раскрывающиеся одно за другим, как на картинах Хокусаи, действительно неповторимы.
То она предстает перед глазами, как серый призрак, плавающий в дымке утреннего тумана, то щедро удваивает свою красоту в глади озер, то – после заката – докрасна раскаляет края своего кратера отблесками ушедшего дня.
– Фудзи – это вулкан правильной конической формы, самая высокая и самая красивая гора в Японии…
Девушка-экскурсовод смущенно опускает на колени микрофон. Да, человеческие слова здесь слишком бедны. Но легко ли найти другие, легко ли объяснить, почему столь знакомая, даже примелькавшаяся на открытках, веерах, вазах, картинах гора, представ перед глазами, заставляет сердце учащенно биться?
Чем же больше всего впечатляет Фудзи? Может быть, сочетанием своего величия с гордым одиночеством? Первая вершина Японии возвышается как бы на ровном месте. Горы вокруг есть, но небольшие и стоят на почтительном расстоянии, не решаясь заслонить, исказить ее безупречных очертаний.
Фудзи волнует своей картинностью в благородном смысле этого слова. Кажется, перед тобой не явление природы, а произведение искусства…
Автобус вдруг резко тормозит, прижимаясь к обочине. Из-за поворота вырывается колонна буро-зеленых грузовиков с зажженными фарами. Они вихрем проносятся по оцепеневшему шоссе. В глазах остаются только огромные белые буквы, написанные на каждой машине: «Боеприпасы».
Хочется зажмурить глаза, хочется убедить себя в том, что это могло лишь привидеться на дороге, проложенной ради того, чтобы священная гора раскрывала перед человеком свои сто лиц.
Фудзи – она по-прежнему передо мной, но как раз к ней-то и свернули грузовики со снарядами. Там, на фоне воспетых поэтами склонов, колышется на шесте звездно-полосатый флаг. У поворота на проселок, где еще не улеглась пыль, белеет щит: «Американская зона. Вход воспрещен японским законом».
Парни с нашивками «Морская пехота США» в такой же степени символизируют политику американской военщины в Азии, в какой Фудзи – Японию. Что толку вести многолетнюю тяжбу, кому принадлежит народная святыня – храму или государству, если как раз она стала местом, где беззастенчиво попираются суверенные права нации? Как бы ни больно было японцу видеть рану, все глубже рассекающую западный склон Фудзи, терпеть бесчинства янки на восточном склоне еще тяжелее. Придет время, и другой суд – суд истории вынесет на сей счет свой приговор.
Я был на Фудзи в день, когда местные жители сорвали назначенные там американцами ракетные стрельбы. На полицейские цепи, преграждавшие доступ на полигон, двинулась колонна крестьянок. Женщины запели песню о всенародной любви к священной горе – песню, которую каждый японец еще в колыбели слышит от своей матери. И строй вооруженных людей в касках, которым по роду службы меньше всего свойственно поддаваться чувствам, дрогнул и отступил.
Окрестные земледельцы, проникшие к мишеням с плакатами: «Фудзи не будет полигоном вьетнамской войны», стали таким же воплощением национального духа, как и сама гора.
Заморские туристы, что приезжают развлечься в Токио, жадно накидываются на сувениры с контуром Фудзи. Для них это марка местной экзотики, вроде наклейки на чемодан.
Да, Фудзи и сегодня остается национальным символом Японии. И будь жив Хокусаи, он написал бы ее сто первый лик. Он изобразил бы не только воронки на теле горы, но и крестьянок, бесстрашно усевшихся на стрельбище. Он напомнил бы, что израненная, но не попранная святыня, символизирующая собой японский народ, – вулкан дремлющий, но не потухший; вулкан, который способен показать свою могучую силу.
Я закрываю глаза и восстанавливаю образ индустриальной Японии, «европейской», колонизаторской Японии: я вижу первомайские токийские манифестации рабочих, слышу поступь рабочих союзов в красных и белых плакатах; я вижу этих маленьких людей, имеющих – на глаз европейца – одно лицо; я слышу гудки пароходов, фабрик, заводов, паровозов; я обоняю каракатический запах туши в банкирских и заводских конторах; мне кажется, я вижу голые нервы; страна маленьких, черных людей, крепких, как муравьи, эта страна живет очень крепко, очень упорно – тем, чем живет всякая капиталистическая страна, – и как в каждой капиталистически феодальной, империалистической, колонизаторской стране, слышны хряски рабочих мышц, сип машин и видны зори революций, – слышны кряки феодальных осыпей, шепоты преданий старых замков.
Б. Пильняк, Корни японского солнца. Ленинград, 1927.
Японцы странный народ. Они падки до нового в деловой жизни, но консервативны во вкусах и привычках. Они пытливы и скрупулезны в области своей профессии, но небрежны к назначенным встречам, так как мало ценят время. Они прилежны в работе, но очень легко относятся к деньгам и транжирят свои трудовые заработки на какие-то ребяческие забавы. Под личиной современной цивилизации японцы остались теми же простодушными сентиментальными людьми, какими были всегда. Им присущ артистический темперамент, и они доныне готовы ставить искусство прежде науки.