Вейгард
Шрифт:
Все произошло настолько стремительно, что я не успел никак отреагировать на его магический жест. Да и что я мог сделать против колдовства? Песок под моими ногами вдруг стал осыпаться, я почувствовал, что теряю равновесие, отбросил краюху хлеба и через мгновение, предприняв попытку уцепиться за каменистый край и ободрав пальцы об острые камни, полетел в пропасть…
Я приступаю к мозговедческому лечению юного принца дома Вейньет, страдающего несомненным маниакальным расстройством, – Дарта Вейньета. Что же делаю я? Я уверяю его, что, закрыв глаза, он увидит картины или вспомнит мысли, о которых он и должен мне рассказать. В его воспоминаниях образно всплывает последнее впечатление до его прихода ко мне. Он играл с герцогом Лютером в «избиение крестьян» и видит теперь перед собою их побитые скорбные лица. Потом видит вдруг кинжал –
ГЛАВА ВТОРАЯ
В ней много говорится об отъявленных мерзавцах, а также вспоминается прекрасная пора детства и не слишком прекрасная пора преступной юности
Пока я летел в пропасть, перед моим мысленным взором в одно мгновение пронеслась вся моя жизнь. Говорят, так бывает, когда находишься на краю гибели. Мысли твои вдруг растягиваются, словно какая-нибудь приторная восточная сладость – и прошлое предстает зримым и ясным настолько, будто ты проживаешь всю жизнь заново. Взлеты и падения, неблаговидные поступки, великие свершения. Ты ощущаешь стыд и гордость, тебя обуревает необыкновенное возбуждение и убаюкивает стремительно надвигающийся вечный покой.
Я вспомнил детство. Шумные королевские пиры, где придворные и гости двора, перепиваясь, валились под стол. Суровые наставления отца, его бешеный хохот и неуемную ярость. Ласку и любовь так рано ушедшей из жизни матери.
Ее совершенный образ всегда напоминает мне о том, что женщина – создание почти идеальное. Если бы некоторые дамы впоследствии не дали мне понять, что в женщине имеется великое множество изъянов и Создатель, наверное, пребывал в глубоком творческом кризисе, когда создавал женщину именно такой, наверное, я и по сию пору был бы очарован этими во многом парадоксальными и непростыми существами.
Единственным недостатком моей матери, по словам тех, кому выпало счастье знать ее при жизни, была ее крайняя нетерпимость к людям, совершающим недостойные поступки. Раз она, например, ударила герцога Бевиньи бронзовым подносом только за то, что во время трапезы он вытирал жирные ладони о край шелковой скатерти. Если подумать, ну что такого страшного – немного запачкал королевскую собственность, но моя мать просто не могла вынести подобного поведения, потому что была особой самых благородных кровей и утонченного воспитания. Поднос этот с запечатленным на нем профилем герцога, поговаривают, стал его личной реликвией и хранится по сей день в Вейгарде…
Отрочество. Дни, проведенные в душных учебных классах, бесконечные тренировки («истинное фехтовальное мастерство дается только тому, кто трудится до изнеможения», – говаривал Габриэль Савиньи), озорные
Иногда я сбегал с занятий только для того, чтобы с компанией простых по крови бездельников – моих приятелей – отправиться за северный торговый тракт. Там мы, сидя на бревнах на заброшенной лесопилке, играли в карты и кости, рассказывали смешные истории и планировали набеги на окрестные сады и огороды. А потом, в ожидании наступления вечера, отправлялись на центральный рынок – таскать у торговцев семечки и соленые огурцы.
Развлечения наши были весьма далеки от совершенства. Порой мне даже бывает стыдно, когда я вспоминаю, что мы вытворяли. Озорничали иногда довольно жестоко, доводя мирных граждан Мэндома до исступления.
Например, били стекла в богатых домах, а мозаичные витражи были в те времена очень и очень дороги. Впрочем, и сейчас они тоже не дешевы. Цветные стекляшки были нужны нам, чтобы смотреть через них на мир (в красном, синем и зеленом цвете он выглядел куда интереснее), да еще играть в расшибалочку. Я почти все время выигрывал, и в конце концов у меня набралось столько цветных стеклышек, что при желании ими можно было остеклить весь фамильный замок. Я же предпочел раздарить их ребятам помладше, благодарности их не было предела.
Еще мы швырялись камнями в мойщиков стекол. Беднягам было сложно удержаться на верхотуре под целым градом тяжелых снарядов. Выронив ведро и тряпку, они шлепались на мостовую, сопровождаемые нашим радостным смехом.
Мы регулярно клали свежий навоз на пороги домов, где жили самые суровые столичные граждане. Ох и отчаянно они ругались, наступив рано поутру начищенным до блеска сапогом в благоухающую кучу.
У нас были собственные маскарадные костюмы, составленные по большей части из украденного белья, которое ничего не подозревавшие хозяйки развешивали сушиться на солнышке. Мои приятели любили щеголять в цветастых трусах поверх штанов, дамских панталонах и розовых нижних юбках с узорными рюшками.
Частенько мы устраивали сражения, бились на деревянных мечах и палках, воображая себя настоящими воинами. Я неизменно верховодил. Уже тогда я получал регулярные уроки фехтовального мастерства у Габриэля Савиньи и мог одержать победу над любым из сверстников. Я вел своих приятелей в бой, и мы всегда разбивали врага – плохо организованных и не обученных владению оружием мальчишек с соседней улицы.
Раз у них, правда, тоже объявился лидер – крепкий паренек с красным угреватым лицом. Благодаря его командованию они атаковали нас несколько раз вполне успешно. Но в его жилах не текла королевская кровь – он был сыном старьевщика. И смелость крепыш сохранил лишь до тех пор, пока я не ткнул его однажды деревянным мечом под дых и не пригрозил, что ему не поздоровится, если он посмеет еще хотя бы раз выступить против меня. С тех пор он вел себя ниже воды, тише травы. Ну или наоборот… А потом принял верное решение и примкнул к нашему отряду.
Я ощущал, что действительно счастлив, когда неприятель бежит, а в нашей власти оказывается очередной переулок города. С моими восторженными чувствами совершенно не считались жители Мэндома – их наши игрища буквально выводили из себя, в особенности если сражение разворачивалось далеко за полночь. Вели мы себя слишком шумно и никому не давали спать. Пару раз меня даже окатили помоями. А «вояк» из моей армии таскали за уши, отвешивали им подзатыльники, давали пинки. Подобные унижения вызывали во мне жгучую ярость и желание отомстить за поруганную честь моего маленького воинства.
Отрочество мое было временем вполне беспечным, но наполненным высоким смыслом – оно олицетворяет для меня сейчас вхождение во взрослую жизнь. Именно тогда ко мне пришло осознание того, кто Я такой и как мне следует вести себя с окружающими простыми людьми.
Юность. Пора бурного веселья – светлого эля и девичьих объятий. Пожалуй, элем тогда я увлекался чрезмерно, да и красоток, побывавших в моей постели, было не сосчитать. Если уж говорить откровенно, то в постели милые крошки оказывались весьма нечасто. Зато они бывали у меня в открытом поле, в лесу за торговым трактом (на тех самых бревнах, где мы когда-то играли с приятелями в карты и кости), на лестнице одного старого дома (замок на двери был сбит, здесь давным-давно никто не жил), на многочисленных чердаках, за замковой кузницей (ах, Грета, светловолосая дочка герцогини Гадсмита, где ты сейчас?), на крыше кузницы, когда темнело, и даже в самой кузнице, если там отсутствовал кузнец – здоровенный глухонемой мужик по имени Герасим.