Вход в рай 2
Шрифт:
– Когда я сказал, что между слоями ничего нет, я немного преувеличил. Мы соединили их тонкими спицами, с булавочную иглу. Тепло от одной стенки кожуха могло передаваться по этим спицам на вторую, внутреннюю, но для нагрева внутренней стенки потребовалось бы очень много времени.
– А как вы откачали воздух между стенками кожуха?
– Левий соорудил насос. Мы откачали не весь воздух, а скорее понизили давление. В результате между стенками осталось очень мало вещества, которое могло бы передавать энергию тепла от внешней стенки к внутренней.
– Хитро.
– Он знал, что за ним придут. Он понимал, что его приговорят к смерти. Без этого кожуха его сознание навсегда исчезло бы.
– Что-то мы заболтались, надо идти, чем быстрее восстановим Левия, тем скорее сможем увидеть того демона.
Антон
– Ева! – я приложил ухо к ее рту. Почувствовал еле уловимое дыхание, и ком отступил от моего горла.
– Живая. Живая… Так… Спокойно, – дрожащей рукой я нашарил в кармане телефон и набрал номер «Скорой».
Никогда еще время не тянулось так медленно. Я сидел в коридоре больницы и смотрел на мерцающую люминесцентную лампу на потолке. Чтобы отвлечься от гнетущих мыслей, я пытался осознать ритм мерцания лампы, но, казалось, она моргает хаотично. Ожидая врача, мой разум рисовал самые страшные картины, ведь потеря сознания у ребенка не может быть без причины. «Скорая» отвезла нас почему-то в соседний район. Я, честно говоря, думал, что мы поедем в нашу больницу. Хотя какая разница? По идее, они тут возьмут у нее кровь, сделают томографию мозга и кардиограмму. Ребенок с церебральным параличом упал в обморок, вот… вот почему я? Почему это со мной?! Почему народ в странах третьего мира плодится просто… ох… по пять-десять детей в семье и все крепкие, работящие, а у меня одна родилась и та… ох, Ева, Ева. Ты все, что у меня есть… Так, хватит, надо подумать о чем-то хорошем. О хорошем… о хорошем… о хор… а нет ничего хорошего! Нет в моей жизни ничего, сука, хорошего!
Врач вышел из кабинета, а я вместо того, чтоб подбежать к нему с вопросами, наоборот, вжался в диван, опасаясь услышать фатальные вести. Я не был пессимистом и никогда не впадал в крайности, но когда дело касалось проблем со здоровьем Евы, в голову всегда лезло самое ужасное, что можно представить. Когда терапевт подошел ко мне, я все же встал и первый задал вопрос:
– Она очнулась?
– Очнулась. Мы сделали МРТ, и есть подозрение, что у вашей дочери боковой амиотрофический склероз. Нужно еще провести исследования, чтобы исключить заболевания с похожими симптомами и…
Что он сказал дальше, я не услышал. Внутри меня все перевернулось. Фраза «у вашей дочери боковой амиотрофический склероз» прозвучала для меня как смертный приговор. Я прекрасно знал, что это за заболевание. Подобным недугом страдал известный физик-теоретик Стивен Хокинг, живший в прошлом веке.
– Вы меня слышите? – спросил врач.
– Да, слышу, – соврал я и сглотнул.
– Еве придется остаться в больнице на какое-то время, а вам надо принести документы, я скажу какие.
– Да, да, мы все сделаем, – я сел на диван. Глубоко дышал, пытаясь не расплакаться. Врач стоял передо мной будто палач. К сожалению, не мой палач. Я бы с радостью обменялся диагнозом с Евой, будь такая возможность.
В тот день я просидел в палате у Евы до восьми часов вечера. Перед этим я съездил домой и привез необходимые документы для госпитализации дочери. Когда пришло время прощаться, я, не в силах сдерживаться, все же пустил слезу, но, надеюсь, Ева этого не увидела. Она спрашивала, что с ней, и мне пришлось соврать. Я сказал, что пока неясно. Может, я зря паникую и накручиваю, ведь это всего лишь подозрение на страшное заболевание, может, после всех анализов я возрадуюсь ложной тревоге? Да и Хокинг прожил до старости, хотя это и был феномен. Обычно люди умирают от этой болезни в течение нескольких лет.
Снег хрустел под ногами. Я шел по тротуару, обмотав лицо шарфом, так что торчали только глаза. Машины медленно проезжали мимо меня по неубранной заснеженной дороге. Метель снова поднялась. Как раз перед очередным порывом ветра я успел заскочить в продуктовый магазин. На последние деньги я купил бутылку водки. На закуску мне не хватило, но ничего страшного, дома остались чудесные котлеты, олицетворяющие маленькую победу неунывающей девочки, живущей вопреки.
Эти чертовы котлеты не выходили у меня из головы. Не знаю, почему я думал именно о них. Глупо. Я шел и представлял, с каким трудом ребенку с церебральным параличом стоило их приготовить. Она старалась для меня. Правая рука Евы с рождения практически не функционировала и для выполнения простых бытовых действий, таких как надеть на себя майку или почистить апельсин, ей требовалось в разы больше времени, чем здоровому ребенку. А тут – настоящие котлеты…
Я остановился и, подождав пока безымянный прохожий пройдет мимо меня, достал бутылку из внутреннего кармана пальто, повернулся спиной к дороге, отвинтил крышку и сделал несколько глотков. Поморщившись, я убрал алкоголь обратно и, пройдя пару шагов, оглянулся. Никого. Я присел, с чувством стыда взял с сугроба снег и закинул себе в рот. Позорище, конечно, но на душе посветлело. Так вот сразу и посветлело, да. Я не пил уже несколько лет, но сейчас я понимал, что это единственное, что может мне помочь. Ничего страшного не случится от одной бутылки, тем более что я никогда не был запойным. Максимум мог выпивать пару дней, а потом уходил в долгую завязку. По пути к дому я сделал еще пару глотков, так же стыдливо закусывая снегом, надеясь, что никто этого не видел.
В половине девятого я был дома. Впервые за долгие годы я находился в это время тут один. Я включил свет в прихожей, разделся, изрядно наследив в коридоре, и пошел на кухню, размышляя о людях, живших в каменном веке.
Я сел за пустой стол и сделал глоток из горла, продолжая развивать мысль о страданиях древних людей. Не знаю зачем, но я пытался утешить себя тем, что их потомство постоянно умирало от различных мелочей. Конечно, тогда какой-нибудь аппендицит или воспаление, или даже небольшая инфицированная ранка не казалась им мелочью. Да они вообще не понимали, что происходит, и ребенок какого-нибудь уже сознательного раннего хомо, которого они, без сомнения, пытались выходить, переставал существовать. Сколько в мире сознательных организмов, существовавших до меня и живущих сейчас, которые потеряли любимого человека? Сколько их? Сотни миллионов? Нет, скорее миллиарды. А может, это естественно? История жизни – это история боли? История смерти? История вымирания? А жизненные радости – это лишь небольшие островки в океанах страдания? Страдания, которые дарит нам наш интеллект. Вся история человечества – это сплошные потери близких. Это расплата за возможность иметь разум, который привязывается к другому разуму и в итоге теряет вкус к жизни, когда его любовь уходит в… рай? В ад? В небытие?
А кому плохо, когда один из двоих или троих любящих умирает? Тому, кто умер? Нет, конечно, ведь смерть даст покой и вечный свет, как думают верующие. А как найти покой тем, кто остался? Тем, кто потерял человека? Кого мне будет жаль, если Ева умрет? Еву? А может, самого себя? Может, я буду оплакивать не ее, а себя? Близкие умирают, и мы страдаем не потому, что они исчезли, а потому, что мы остались без них. Потому, что нам жалко себя, ведь теперь мы не сможем испытывать радость, проводя с ними время. Плохо не им, а нам – тем, кто остается. Мы плачем по себе…