Via Combusta
Шрифт:
– Не, друг, я тебя всё равно дотащу, хочешь ты, сука такая, или нет. Русские на войне своих не бросают. Вставай, скотина! Ромка, вставай! Падла, что ж ты тяжёлый такой.
Опустив обмякшее тело Романа на диван, Дмитрий бегает по даче, что-то включает, и в помещении становится светло и, потихонечку, теплее. Достав из холодильника бутылку водки, Дмитрий наливает два больших гранёных стакана и ставит их на журнальный столик перед диваном, проливая по дороге добрую часть их содержимого трясущимися от перенапряжения руками.
– Пей, Ром.
– Я не пью, Дим.
– Я тоже не пью, Ромка, но надо. Сейчас надо. И тебе и мне. Пей!
Дмитрий берёт Романа за нижнюю челюсть и
– Между первой и второй перерыва нет вообще. Пей.
– Дим, твою мать, чего ты от меня хочешь?
– Да так, Ром, разговор к тебе есть. Пей, сказал! Во-от. Огурец дать? Нет. Ну, захочешь, попросишь. А теперь говори, ты чего, друг, творишь?!
– Дим, ты здесь ни при чём.
– Рома, а вот я считаю, что я, твою маму, очень даже при чём! Повторяю свой вопрос – ты чего творишь?!
– Да какое твоё дело, Димка? Это моя жизнь!
– Ах, какое моё дело?! А я тебе, друг, скажу, какое моё дело. А дело моё, твою маму, в том, что я тебя своим другом считаю. И не просто другом, а лучшим другом. Лучшим. Другом, который меня вытащил когда-то из самой жопы жизни, из самой её трясины!
– Чего ты придумываешь? Ничего я такого не делал.
– Делал, Ромка, делал. Сам того не понимая, делал. Я ж рос болявым и болезненным, у меня в школе даже погоняла только одна была «болявый Иисус». Ни отца, ни деда, ни друзей, никого, кто бы поверил в меня, защитил. Ни одна баба в мою сторону смотреть не хотела, на болячки мои диатезные по всей роже. И был бы я самым чмыримым на свете задротом, если бы в девятом классе не перевелся бы к вам в школу и не встретил тебя.
– Чего ты мне про отца своего сочиняешь? Ты-то как раз с отцом рос всю жизнь.
– С отцом, говоришь?! Ты это ему скажи, напомни этому алкашу, что его зовут Василий, а отчество у старшего сына, моё отчество – Сергеевич! И что ни один из его остальных троих детей не носит его отчества. И что записаны они все, блин, просто на добрых людей, кого мама только упросить смогла, а не на родного папку. Потому-что папка родной – говно, грозившее выкинуть маму с детьми из своей квартиры, если она в свидетельствах о рождении укажет его данные. И ему как было насрать на жену и детей, так и до сих пор глубоко насрать.
– Дим, я тебя не понимаю, чего ты мне этим хочешь сейчас сказать?!
– А я хочу сказать тебе, дружище, что если бы ты тогда в меня не поверил, не протянул бы мне свою руку, то я бы окончательно сам веру в себя потерял к чертям собачьим. Смыл бы своё человеческое достоинство в унитаз и пошёл под «волокушу» бросился. Поэтому, хочешь ты или нет, а для меня, в глубине души, ты был тем человеком, который мне глоток воздуха дал в самый сложный момент жизни, когда её ценность для меня не представляла уже никакого значения. И я ухватился за эту соломинку. И благодарен тебе безмерно. И буду благодарен по гроб жизни. Именно поэтому мне ни хрена не безразлично, чего ты сейчас чудишь. Я вижу, что тебе так хреново, как, может быть, никому на свете. И, хочешь ты, или не нет, а я имею полное право тебя спросить за это и плечо своё подставить. Усёк?
От эмоционального диалога, или под действием второго стакана водки, у Дмитрия на глазах показались крупные слёзы, скатившиеся по небритым щекам за ворот белой форменной рубашки. Дмитрий и Роман смотрели друг другу глаза в глаза, и на нижних веках Романа непроизвольно
– Димка, дружище, ты сам не понимаешь, что ты говоришь! – глотая комок и практически рыдая, прокричал другу Роман. – Чем ты мне можешь помочь? Главное – как, Дим? Если друг у тебя дурак такой? Вот чем? Ты мой брак с Машей восстановишь, который я сам и пустил под откос своими руками? Ты время назад можешь отмотать? Ты Катю и маму мою сам будешь лечить?
– Ромка, я не волшебник. Я просто человек, который считает тебя своим лучшим другом и который тебя сегодня, под свою ответственность из изолятора вытащил. Какого хрена, товарищ майор, ты на подследственного залез?! Ты же его чуть не задушил насмерть, кадык ему проломил, кожу порвал на горле.
– Тебе меня судить, товарищ полковник, да?! Тебе? – вспыхнул ожигающим потоком не пойми откуда взявшейся едкой злости Роман. – А ты обрывки колготок своей дочки видел на бампере внедорожника, в крови?! А ты видел, полковник, как из маленьких белых поломанных ножек, твоих родных ножек, торчат через прорезы здоровенные металлические штыри? А ты видел, друг, лицо ребёнка в моменты болезненных медицинских процедур? Знаешь ли ты, Дима, что детки кричат в такие моменты? Они кричат, Дима, что им очень, очень-очень больно. И зовут, Дима, маму и папу! Мамочку, Дима, и папочку! А знаешь, почему это всё? Потому что такие вот скоты пьяные гоняют по улицам и им абсолютно по фигу, кого они собьют. Им вообще всё по фигу. Ты меня за что хочешь осудить-то, я не понимаю? Что я его, ублюдка, в кутузке нашёл и сам, своими руками порешил?! Да-к я в ста случаев из ста так поступлю и даже глазом не моргну. Благодаря таким, как ты, таким сознательным, которые меня оттащили, эта свинота будет теперь жить и радоваться жизни каждый день. И ему абсолютно насрать, что он ноги перебил моему ребёнку, что если они теперь неправильно срастутся, то их ей заново будут ломать, что мама моя с травмами и инфарктом в больнице, что моя жена после этого случая прокляла меня и всю мою семью, подала на развод и запретила мне и маме даже близко приближаться к дочке. Этому утырку будет всё равно. А его профессиональные адвокаты так его на суде отмажут, что ещё не понятно, кто кому окажется должен в итоге. Я не прав, товарищ полковник?! Я, твою мать, где-то не прав?!
Последнюю фразу Роман прокричал другу уже в истерическом исступлении, и, обессилев, уставился остекленевшим взглядом в пустоту небольшой комнаты садового рубленого домика. Даже не пытаясь утирать капающие градом горячие капли с неподвижно застывших, не моргающих глаз, убитый горем мужчина зажал ледяные ладони между ног и стал раскачиваться взад-вперёд, словно в трансе, плача и повторяя, как заклинание, одни и те же слова.
– И он, сука, даже не остановился. Даже не остановился. Даже не остановился…
По всему было видно, что сбивчивый и эмоциональный рассказ друга, каждое его слово, предлог или междометье, каждая его пауза между словами припечатывали шокированного Дмитрия к дивану диким ужасом понимания произошедшего. Мучительно взвыв, он подсел к качающемуся в прострации другу, опустился перед ним на колено, схватил здоровенной шершавой ладонью за затылок, и, упершись лбом в лоб друга, простонал.
– Ромка, прости меня… Ромка, только прости меня. Богом молю, прости. Я не знал ничего. Мне ребята знакомые из дежурки позвонили и сказали, что ты к какому-то хрену в обезьяннике на шею бросился и стал ему горло голыми руками рвать с таким остервенением, какого мои бойцы даже от рецидивистов никогда не видели. Сказали, что ты, похоже, с катушек слетел. А что, куда, почему, я ж не знал ничего, Ромка, ей-богу ничего не знал. Я же не знал…