Вид с Лубянки
Шрифт:
Временщики, поставившие у руля Брежнева, быстро забаррикадировали щель, образовавшуюся в цитадели казарменного социализма по вине легкомысленного Хрущева. Достойные продолжатели дела Иосифа Виссарионовича, они поспешили соорудить пьедестал для культа нового вождя, пусть не столь кровожадного, обставить его, как и в былые времена, всеми аксессуарами тоталитарной власти. Признательность зодчего застоя своему медоточивому окружению была безмерной. Щедрой рукой, запушенной в народный карман, он одаривал номенклатурную челядь всем, чего она только желала. Так постепенно образовался порочный круг оторванных от народа, ни перед кем не ответственных, попустительствующих друг другу руководителей, приведших страну на грань катастрофы.
В конце 70-х годов на одном ведомственном юбилейном торжестве при весьма
Думается, Андропову было за что хвалить Леонида Ильича: при нем, с его благословения органы госбезопасности полностью отреставрировали механизм подавления, частично демонтированный Хрущевым; при нем они не только восстановили утраченные после XX съезда позиции, но и набрали огромную силу и влияние, выходившие за рамки их официального статуса; при нем КГБ получил щедрые ассигнования, позволившие перевооружить и заново оснастить технические службы, возвести десятки новых административных зданий в Москве и на периферии. Как из рога изобилия, на сотрудников КГБ посыпались ордена и медали, сотни полковников стали генералами, а четверо из них даже генералами армии — прецедент, не имеющий себе равных в истории полицейских служб мира.
Сам Андропов был мастером компромисса, талантливым выпускником аппаратной школы, умело лавировавшим между реальными потребностями общества и прихотями Суслова и Брежнева. Он остро чувствовал конъюнктуру и попеременно выступал в роли то либерала, то консерватора. Он мог поддержать товстоноговского "Балалайкина и К о", когда спектакль был на грани запрета, но он же выступил за лишение гражданства Ю. Любимова, когда тот не подчинился диктату надсмотрщиков от культуры. Андропов был против ввода советских войск в Афганистан, но он стал одним из главных организаторов афганской авантюры, и вклад его ведомства в затянувшуюся на многие годы трагедию не менее весом, чем боевые действия на чужой территории так называемого "ограниченного контингента". Андропов был против физического уничтожения политических оппонентов, но он довел до совершенства аппарат политического сыска, сделавшего моральный террор нормой. Именно на годы председательства Андропова в КГБ приходится расцвет диссидентства в стране и судебный произвол в отношении инакомыслящих. На то же время приходится и массовый исход интеллигенции, и изгнание из страны — это милосердие тиранов, ударившее по цвету советской культуры, и невиданные по масштабам и беспардонности злоупотребления психиатрией.
При Андропове органы КГБ проникли практически во все поры нашего общественного организма, во все сферы жизни. Без них не принималось ни одно крупное решение во внутренней и внешней политике, судьбы миллионов людей зависели от информации, которой КГБ манипулировал по своему усмотрению.
Особенно пагубную роль сыграло некомпетентное вмешательство КГБ в дела культуры, искусства, науки, религии, спорта. Под предлогом "защиты советской интеллигенции от подрывных акций спецслужб противника и находящихся на их содержании центров идеологической диверсии" органы госбезопасности проводили тотальную проверку на предмет выявления лояльности к Советской власти тысяч работников умственного труда.
Поводом для таких проверок служили доносы о критических высказываниях в адрес отдельных руководителей или порядков, царивших в наших ведомствах, сетования по поводу житейской неустроенности, ограничений на выезды, дискриминации при приеме на работу.
Сейчас некоторые историки поражаются уровнем осведомленности Сталина о состоянии дел в советской литературе.
Наивно, однако, думать, что природное дарование или любознательность были главной причиной его познаний в этой области. Как и все стремившиеся слыть просвещенными деспоты, наш "Чингисхан с телефоном" черпал обильную информацию о своих подданных из многочисленных досье своей "черной канцелярии". Бериевское ведомство аккуратно собирало все, что касалось видных деятелей советской культуры: творческие планы, встречи и беседы с друзьями, сильные и слабые стороны, политические позиции. Отчеты обо всем этом попадали на стол Сталину, получали соответствующую оценку, а затем трансформировались через партийные органы в указания и решения, имевшие далеко идущие последствия как для судеб людей, так и для культурной политики всего государства. Список лиц, находившихся под особым присмотром госбезопасности, составил бы не один десяток страниц. Были в нем и "подозрительные на причастность к агентуре иностранной разведки" Эренбург, Пастернак, Ахматова, "злостные антисоветчики" Берггольц, Эфрос, Козинцев и многие другие и поныне здравствующие знаменитости.
Не любивший читать "литератор" Брежнев ослабил железную хватку и контроль над духовной жизнью общества, но заведенный однажды механизм тайного надзора за потенциальными смутьянами продолжал по инерции безотказно действовать.
Думается, не только страх перед вольномыслием побуждал КГБ бесцеремонно вторгаться в частную жизнь многих ученых и писателей, музыкантов и художников, спортсменов и служителей церкви.
Наша печать писала о "культе посредственности", который складывался в стране в семидесятых — начале восьмидесятых годов, когда на руководящие посты выдвигались по принципу личной преданности и оттеснялись люди со способностями и собственным мнением, когда политические, деловые, моральные качества ряда руководителей, в том числе высшего ранга, формировались под влиянием и в окружении беспринципных карьеристов, разложившихся людей.
Эти "баловни судьбы" редко интересовались политическими убеждениями интеллектуальной элиты. Их раздражала независимость, отчужденность недоступной их пониманию среды, всегда сторонившейся пылких объятий аппарата. С помощью же КГБ они как бы проникали в творческую лабораторию и личную жизнь художника, приобщались к его таланту и возвышали тем самым свое "я". Они испытывали немалое удовлетворение, если "звезда" мировой величины вдруг оказывалась на уровне их представлений о порочной природе человека ("Он такой же, как все!"). Еще бы, разве не щекочут нервы подробности любовной связи знаменитого поэта с журналисткой из Мексики или роман не менее знаменитой балерины с итальянским актером! А какая досада охватывала контролеров из КГБ, когда известный академик говорил не менее известному писателю: "Пойдем, друг, побеседуем лучше на свежем воздухе!"
Позволив КГБ обращаться с гражданскими правами своих соотечественников как с пустыми декларациями, партийно-советская верхушка позаботилась о том, чтобы оградить себя непроницаемой завесой от всевидящего ока своих пинкертонов. Согласно утвержденным в брежневские годы инструкциям, любые поступающие в КГБ негативные материалы, касающиеся определенной номенклатуры должностных лиц, подлежали немедленному уничтожению. Таким образом, фактически выводилась за рамки закона широкая прослойка руководителей. Малейшая попытка дать ход полученным материалам расценивалась как проявление беззакония, стремление "поставить органы над партией". Эта извращенная форма презумпции невиновности номенклатуры имела тяжелые последствия для всей страны. Любому человеку ясно, что существует прямая связь между преступлениями, совершенными руководящими партийными и советскими кадрами в Москве, Узбекистане, Казахстане и других регионах, и индульгенцией, дарованной им сверху в соответствии с духом и буквой упомянутых инструкций.
Одним из неизбежных последствий непомерного роста влияния госбезопасности стало болезненное, почти параноидальное пристрастие нашей бюрократии к секретности. За два десятилетия, предшествовавших перестройке, инстанциями с подачи КГБ было принято несколько постановлений об ужесточении режима секретности в стране. Под грифом "совершенно секретно" шли практически все документы партаппарата, начиная от проектов резолюций партийных пленумов и конференций и кончая решениями о местах и времени проведения субботников. Горы материалов ТАСС, иностранные журналы и газеты, книги "неблагонадежных авторов" хранились в специальных секретных помещениях. Перечень Главлита, равно как и недоступность большинства архивов, убивал желание любого исследователя заниматься серьезным научным трудом.