Видит Бог
Шрифт:
Как же Мелхола завидовала ей и как ее ненавидела! «Мятая задница» и все такое — ладно-ладно, Вирсавия в ту пору воистину притягивала взгляды и лучше какой угодно другой женщины мира знала, как ублажить мужчину. И несомненно знала также, как ублажить его заново, если на нее найдет такой стих. Ягодицы ее действительно несли следы некоторого напряга, поскольку она слишком часто пускала их в ход.
И как же негодовала Мелхола, какое питала отвращение к ней да и к множеству иных обитательниц дома моего, имевших ровнехонько те же права жить в нем, что и она. Список моих жен, наложниц и служанок стал чересчур длинен, чтобы она или я могли тыкать им в нос друг дружке, не упуская ни единого имени. Эта слишком шумит, та нелюдима, эта храпит, та слишком редко моется, а эта моется слишком часто, попусту расходуя воду. Ну и чума же она была, моя Мелхола! Презирая элегантную Авигею за провинциальное происхождение, бесплодие и принадлежность к среднему классу, Мелхола жестоко сокрушалась всякий раз, как я обзаводился еще одним отпрыском от Вирсавии или одной из веселых девиц, приведенных в мой дом Авигеей, чтобы они прислуживали нам обоим.
— Лучше, — неизменно наставляла она меня, — пролить семя свое на землю, нежели в лоно блудницы.
Вот и судите сами — много ли она понимала.
Мелхола не уставала объяснять мне, сколь сильно она меня презирает за то, что я якшаюсь с такими блядьми, как прочие мои жены, вместо того чтобы проводить побольше времени с ней. А как она ныла, какие метала громы и молнии, требуя, чтобы я ей сделал ребенка! Она бухала дверьми, топала ногами, била зеркала, горшочки с румянами и склянки с ароматами, как будто непременным условием воспроизведения вида являются вспышки раздражения и буйные приступы ни на чем не основанной взаимной неприязни. И ад не знает ярости, подобной неистовству отставленной супруги, — этому тоже научила меня Мелхола. И что было проку раз за разом твердить ей, что она уже не способна зачать, что она, похоже, была бесплодной всегда, о чем свидетельствуют два ее бездетных брака.
— Почему это я не могу зачать? — тут же ощетинивалась она. — Я ничем не хуже других-прочих. Я была за тобой замужем дольше, чем все остальные, разве нет? И потом, я царская дочь.
— Ты уже слишком стара, — спокойно отвечал я ей, в который раз уповая, вопреки множеству весомых доказательств противного, что гнев человека возможно смягчить кротким ответом. — Лет двадцать-тридцать назад надо было думать, когда ты давала мне всего-то по разу в месяц.
— Это ничего не значит, — вспыхивала она. — Теперь буду давать почаще.
— Слишком поздно. Года твои уже не те.
— А как же Сарра? Сарра вон в девяносто лет родила, а я ничем не хуже ее.
Я медленно покачал головой:
— Сарру Бог возлюбил, да и Авраам, кстати, тоже. А кто возлюбил тебя, Мелхола? Никто тебя не любит. Думаешь, я люблю?
— У меня столько же прав на любовь, сколько у нее. Разве отец ее был царем?
— Сарра была женщиной душевной и посмеяться любила, — заново принимался объяснять я. — Она ухитрилась рассмеяться, даже когда услышала слово от Бога. Вот почему она назвала сына Исааком — Исаак означает «он играл и смеялся». Сарра и тут пошутила. А ты никогда не играешь и не смеешься. Даже не улыбаешься.
— Да с чего бы мне смеяться-то? — сказала Мелхола. — С чего улыбаться? Тебя когда ни хватись, ты уже опять с этой шлюхой. И зачем она так вопит?
— Не только с ней.
— Это ты мнерассказываешь?
С тех пор как Урия погиб, а Вирсавия обосновалась в доме моем в качестве моей любимой жены, Мелхола принималась выть, как гарпия, и ухать, точно сова, всякий раз, что замечала меня в гареме. Я-то изо всех сил старался уговорить Вирсавию остаться моей любовницей и жить вне дворца. Но она не согласилась.
— Я лучше буду царицей.
— Да не бывает же у нас цариц. И зачем непременно становиться моей женой? У меня их уже семь штук. Уж лучше тогда наложницей.
— Велика честь.
— И вообще, стоит ли переезжать во дворец? Там такая вонища! Ты разве не заметила? Шумно, народу тьма, не протолкнешься. Честно говоря, там и жить-то нельзя. В другом доме тебе будет гораздо удобнее.
— Я хочу стать царицей-матерью.
— Ни малейшего шанса.
— И твоей главной женой. Мне нужны собственные покои с ванной и большое ателье для работы.
— Оставалась бы ты на месте. Я дам тебе денег, переделаешь здесь все по своему вкусу. Что захочешь, то и получишь.
— А ребенок?
— И ребенка здесь родишь. Пусть их думают, будто ты гулящая.
— Не пойдет.
— Если ты переедешь туда, пути назад не будет. Это ты понимаешь? Тебе никогда больше не удастся переспать с другим мужчиной.
— Никогда?
— Ну, практически никогда.
— Ладно, рискну, — решительно заявила она. — Не нравится мне встречаться с тобой украдкой. Как будто ты стыдишься наших отношений. Я хочу, чтобы все знали, кто я такая есть.
— Но ведь воды краденые сладки, и утаенный хлеб…
— Прошу тебя, не повторяй ты все время одно и то же!
Вирсавия въехала во дворец уже беременной и забрюхатела снова после того, как родился и умер наш мальчик, и это стало для Мелхолы нестерпимым унижением.
Стоило только Вирсавии обосноваться в моем гареме и начать обустраиваться в нем на широкую ногу, повседневная жизнь его начала понемногу отдавать балаганом. Мелхола с утра до вечера кипела от злости. Теперь-то мне легко над этим смеяться. А в ту пору, пытаясь прошмыгнуть между ними обеими ради рискованного визита к какой-нибудь из других моих жен, мне случалось-таки хлебнуть горяченького. Отправляясь в путь, нужно было прежде всего проскочить мимо дверей Мелхолы, потому что, если она меня замечала, приходилось на бегу затыкать уши. С Авигеей мы обменивались парой дружеских фраз, и она услужливо предлагала мне чашку козьего молока с ячменным хлебом и медом. Я говорил ей обычно, что, пожалуй, загляну промочить горло на обратном пути. Ахиноама по-прежнему не открывала рта, пока к ней не обращались, а Мааха Гессурская так и не выучила ни одного еврейского слова. Что до других, мне никогда не удавалось надолго запомнить, которая из них Аггифа, а которая Авитала. В большинстве своем жены мои быстро обретали взаимное сходство. Так вот, миновав всех перечисленных, нужно было еще одолеть Вирсавию, если мне не выпадала удача выйти к ее покоям, когда она дремала, или красила волосы, или была погружена в какое-либо иное занятие из тех, которые она называла творческими. Вирсавия, уперев руки в боки, воздвигалась в проеме своей двери, и вид ее был столь повелителен, что ей не приходилось даже преграждать мне дорогу, дабы меня остановить.
— Куда это ты, интересно узнать, намылился? — вопрошала она. — А ну заходи сию же минуту внутрь.
Какого черта, обычно говорил я себе всякий раз, как она меня перехватывала, сознавая, что лучшего мне все равно нигде не найти, и в следующую минуту мы вновь необузданно предавались любимому делу, обратясь в пышущего здоровьем зверя о двух спинах. Веселое было время.
Она всегда была готова, всегда распалена, сущая язычница. Никаких перерывов по случаю месячных, ни передышек из-за беременности. Если не считать самих родов, я думаю, дня не проходило, чтобы мы не набрасывались друг на друга, пока не породили Соломона и она не решила, что с нее хватит. Кто мог предвидеть, что с ней такое случится? Погрузясь в материнство, она утратила сладострастность и предалась истинному своему призванию, труду всей ее жизни, посвященной тому, чтобы стать царицей-матерью. Теперь-то задача несколько усложнилась — теперь ей нужно и царицей-матерью стать, и самое жизнь сохранить.
Уклониться на обратном пути от встречи с недовольной Мелхолой никакой возможности не было, поскольку даже если она не замечала меня в самом начале, шум, поднятый мной и Вирсавией, осведомлял Мелхолу о том, где я нахожусь.
— Как отличился сегодня царь Израилев, — в очередной раз слышал я от нее. Она бичевала меня без жалости, ни дать ни взять — злой дух, обиженный тем, что его не пригласили на крестины. — Опять ты валял эту шлюху, опять вставлял ей, точно грязная скотина на выгоне? И не стыдно тебе? В конце концов, хоть какое ни на есть чувство стыда в тебе сохранилось? Если бы ты знал, как я тебя презираю! Убирайся прочь от меня, оставь меня, ты мне противен, отвратителен! Почему ты не проводишь со мной побольше времени? Почему никогда не заходишь ко мне, а непременно тащишься к другим?