Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Книга 1 (худ. Клименко)
Шрифт:
— Здесь я прерву вас. Вы говорите о прекрасном ужине и вине «Жуаньи», а я напомню вам, что великий Эпикур со своими учениками питался хлебом, овощами и ключевой водой.
— Это не вполне установлено, — возразил Лафонтен. — Не смешиваете ли вы Эпикура с Пифагором [*] , дорогой Конрар?
— Напомню вам также, что древний философ вовсе не был в дружбе с богами и правителями.
— Что также сближает его с Фуке, — отозвался Лафонтен.
— Не делайте этого
— Какие слухи?
— Что мы плохие французы, равнодушные к королю и глухие к закону.
— О! — вскричал Лафонтен. — Если мы и плохие граждане, то не потому, что следуем принципам своего учителя! Вот один из излюбленных афоризмов Эпикура: «Желайте хороших правителей».
— Так что же?
— А что твердит нам постоянно Фуке? «Когда же нами будут управлять как следует?» Говорит он это? Будьте же искренни, Конрар!
— Правда, говорит.
— Так это же учение Эпикура.
— Да, но это пахнет бунтом.
— Как! Желание, чтобы нами хорошо управляли, есть бунт?
— Несомненно, если правители плохи.
— Слушайте дальше. Эпикур говорил: «Повинуйтесь дурным правителям». Теперь вернемся к Фуке. Не твердил ли он нам целыми днями, что за педант Мазарини, что за осел, что за пиявка! И что все же нужно повиноваться этому уроду! Ведь он говорил это, Конрар?
— Да, могу подтвердить, что он говорил это, и даже слишком часто.
— Так же как Эпикур, мой друг, совсем как Эпикур; повторяю: мы — эпикурейцы, и это очень забавно…
Понемногу все гуляющие, привлеченные возгласами двух спорщиков, собрались вокруг беседки, в которой укрылись оба поэта. Их спор слушали со вниманием, и сам Фуке подавал пример корректности, хотя и сдерживал себя с трудом.
В конце концов он разразился громким хохотом, а вслед за ним и все окружающие.
В самый разгар общего веселья, в ту минуту, когда дамы наперебой упрекали обоих противников за то, что они не включили женщин в систему эпикурейского благополучия, в дальнем конце сада показался Гурвиль. Он направился прямо к Фуке, который, тотчас отделившись от общества, пошел к нему навстречу. Министр сохранил на лице беззаботную улыбку. Но, скрывшись от посторонних взоров, он сбросил маску.
— Ну что, где Пелисон? Что он сделал? — взволнованно спросил он.
— Пелисон вернулся из Парижа.
— Привез узников?
— Нет, ему не удалось даже повидать тюремного смотрителя.
— Как! Разве он не сказал, что послан мною?
— Сказал, но смотритель велел ему передать, что если он является от господина Фуке, то должен представить от него письмо.
— О, если дело только за письмом…
— Нет, — послышался голос Пелисона, вышедшего из-за кустов, — нет, монсеньор… Поезжайте туда сами и поговорите со смотрителем лично.
— Да, вы правы, я удалюсь под предлогом занятий.
— Позвольте дать вам еще один совет, монсеньор, — сказал Гурвиль.
— Говорите.
— Повидайтесь со смотрителем только в самом крайнем случае: это смело, но неосторожно. Простите, господин Пелисон, если я высказываю мнение, противоположное вашему. Пошлите сначала кого-нибудь другого. Смотритель — человек любезный; но не вступайте с ним лично в переговоры.
— Я подумаю, — сказал Фуке. — Впрочем, у нас впереди еще целая ночь.
— О, не надейтесь слишком на время, монсеньор, — возразил Пелисон, — оно летит с ужасающей быстротой. Никогда не пожалеешь, что явился слишком рано.
— Прощайте, Гурвиль, — сказал министр. — Поручаю вам своих гостей. Пелисон, вы отправитесь со мною.
И они уехали.
Эпикурейцы не заметили исчезновения своего главы. В саду всю ночь раздавалась музыка.
XI. Опоздал на четверть часа
Уезжая вторично в этот день из дому, Фуке чувствовал себя легче и спокойнее, чем можно было ожидать.
Он повернулся к Пелисону, который, забившись в угол кареты, обдумывал средства борьбы с Кольбером.
— Дорогой Пелисон, — сказал Фуке, — как жаль, что вы не женщина!
— Напротив, я считаю это большим счастьем, — возразил тот, — ведь я чрезвычайно безобразен.
— Пелисон! Пелисон! — сказал министр, смеясь. — Вы так часто говорите о своем безобразии, будто страдаете от него.
— И очень, монсеньор. Нет человека несчастнее меня. Я был красив, но оспа обезобразила мое лицо, я лишился верного средства очаровывать людей, а ведь я ваш главный доверенный и должен заботиться о вашей пользе; если б я был сейчас красивой женщиной, то оказал бы вам огромную услугу.
— Какую?
— Я отправился бы к коменданту тюрьмы, который слывет галантным кавалером и волокитой, постарался бы его очаровать и вернулся бы к вам с обоими узниками.
— Ах! — воскликнул Фуке, охваченный сладостным воспоминанием. — Я знаю одну женщину, которая могла бы сыграть именно такую роль перед смотрителем тюремного замка!
— А я, монсеньор, знаю пятьдесят таких женщин, которые разгласят по всему свету о вашем великодушии и преданности друзьям; губя себя, они рано иди поздно погубят и вас.
— Я говорю не об этих женщинах, Пелисон, я говорю о прекрасном, благородном существе, соединяющем чисто женский ум с храбростью и хладнокровием мужчины; я говорю о женщине такой прекрасной, что самые стены тюрьмы склонятся перед нею, и такой сдержанной, что никто не догадается, кем она послана.
— Настоящее сокровище, — сказал Пелисон. — Вы как нельзя более угодите коменданту тюрьмы. Может случиться, что ему отрубят голову, зато на его долю выпадет небывалое счастье.