Виконт де Бражелон или десять лет спустя
Шрифт:
Де Гиш пробормотал несколько невнятных слов.
— Я знаю, что это щекотливый вопрос, — продолжал герцог Орлеанский. Но ведь мне можно говорить все. Как ты ее находишь?
Желая скрыть свои чувства, де Гиш прибегнул к единственному средству защиты, которое остается у человека, застигнутого врасплох; он солгал.
— Я не нахожу принцессу ни красавицей, ни уродом. Скорее она недурна собой.
— Боже мой, граф! — вскричал де Лоррен, — И это говорите вы, так восхищавшийся ее портретом?
Де Гиш покраснел до ушей. На счастье, его горячая лошадь бросилась в сторону, и это помогло ему скрыть выступившую краску.
— Портретом? — спросил он, возвращаясь на прежнее место. — Каким портретом?
Де Лоррен не сводил с него глаз.
— Да, портретом. Разве миниатюра не похожа?
— Не знаю. Я забыл портрет: он исчез у меня из памяти.
— А между тем он произвел на вас сильное впечатление, — заметил де Лоррен.
— Возможно.
— Но она, по крайней мере, умна? — пожал плечами герцог Орлеанский.
— По-видимому, да, ваше высочество.
— А Бекингэм? — спросил де Лоррен.
— Не знаю.
— Должно быть, умен, — сказал де Лоррен, — раз он смешит принцессу, и она, кажемся, с большим удовольствием разговаривает с ним. А неглупый и остроумной женщине неприятно находиться в обществе глупца.
— Значит, он умен, — наивно сказал де Гиш, к которому на помощь явился Рауль, уравнивая его с опасным собеседником.
Де Бражелон обратился к де Лоррену и таким образом заставил его переменить тему разговора.
Въезд был торжественный и блестящий. Король, желая оказать брату почет, велел устроить великолепную встречу. Принцесса и ее мать остановились в Лувре, в том самом Лувре у где во времена изгнания они так страдали от забвения, бедности и лишений.
Дворец был негостеприимен раньше к несчастной дочери Генриха IV, его голые стены, провалившиеся полы, покрытые паутиной потолки, огромные полуразрушенные камины, эти холодные очаги, которые едва удавалось согреть на средства, из милости отпускаемые парламентом, — все теперь преобразилось. Великолепная обивка, пушистые ковры, блестящие плиты пала, картины в широких золотых рамах, повсюду канделябры, зеркала, роскошная мебель, телохранители с гордой осанкой и в шляпах с развевающимися перьями, огромная толпа слуг и придворных в передних и на лестницах — вот что встретило их теперь.
В огромных дворах, некогда печальных и немых, гарцевали всадники.
Из-под копыт их лошадей, ударявших о камень, сыпались тысячи искр. Молодые красивые дамы поджидали в каретах дитя той дочери Франции, которая в годы своего вдовства и изгнание порой не находила полена дров для очага, куска хлеба для стола и которую презирали даже дворцовые слуги.
Вдовствующая королева возвращалась в Лувр с болью в сердце, полная горьких воспоминаний, между тем как ее дочь, обладавшая более изменчивым и забывчивым характером, ехала туда радостная и торжествующая. Королева знала, что блестящая встреча относилась к счастливой матери короля, восстановленного на втором троне Европы, тогда как дурной прием был оказан ей, дочери Генриха IV, в наказание за то, что она была несчастна.
Проводив принцессу и королеву в их покои, где они пожелали немного отдохнуть, все вернулись к своим обычным занятиям.
Бражелон прежде всего отправился к отцу, но узнал, что Атос уехал в Блуа. Он хотел повидаться с д'Артаньяном. Но мушкетер, занятый набором новой королевской гвардии, был неуловим. Бражелон вернулся к де Гишу. Но у графа шли совещания с портными и с Маниканом, отнимавшие у него все время.
С герцогом Бекингэмом дело обстояло еще хуже.
Молодой англичанин покупал одну лошадь за другой, одни драгоценности за другими. Он завладел всеми парижскими вышивальщицами, ювелирами, портными. Между ним и де Гишем происходил поединок изящества, ради счастливого исхода которого герцог готов был истратить миллион, тогда как маршал Граммон выдал де Гишу только шестьдесят тысяч ливров.
Бекингэм, смеясь, тратил свой миллион. Де Гиш вздыхал и без советов де Варда рвал бы на себе волосы.
— Миллион! — каждый день повторял граф. — Я буду побежден. Почему маршал не хочет дать мне вперед мою долю наследства?
— Потому, что ты ее истратишь, — говорил ему Рауль.
— Не все ли ему равно? Раз мне суждено от этого умереть, я умру. Тогда мне уже ничего не будет нужно.
— Но зачем умирать? — спросил Рауль.
— Я не хочу, чтобы англичанин превзошел меня в изяществе.
— Дорогой граф, — сказал тогда Маникан, — изящество вещь не дорогая, а только трудно достижимая.
— Да, но все трудно достижимое стоит дорого, у меня же всего шестьдесят тысяч ливров.
— Право, — заметил де Вард, — какой ты странный! Трать столько же, сколько Бекингэм; тебе не хватает только девятисот сорока тысяч ливров.
— Но где же их достать?
— Делай долги.
— Они у меня уже есть.
— Тем более.
Этот совет оказал свое действие, и де Гиш пустился на сумасбродства, между тем как Бекингэм тратил лишь наличные.
Слухи о такой расточительности радовали всех парижских торговцев; и о домах Бекингэма и Граммона рассказывали всякие чудеса.
Тем временем принцесса отдыхала, а Бражелон писал письма де Лавальер.
Были отправлены уже четыре письма, но ни на одно он еще не получил ответа. В утро свадебной церемонии, которая должна была состояться в церкви Пале-Рояля, Рауль сидел, заканчивая свой туалет, когда его лакей доложил:
— Господин де Маликорн.
«Что нужно от меня этому Маликорну? — подумал Рауль.
— Пусть подождет, — сказал он.
— Господин де Маликорн приехал из Блуа, — прибавил лакей.
— А, пригласите его войти! — воскликнул Рауль.
Вошел сияющий, как звезда, Маликорн, с великолепной шпагой.
Он любезно поклонился виконту:
— Господин де Бражелон, я привез вам тысячу приветов от одной дамы.
Рауль покраснел.
— От дамы из Блуа? — спросил он.
— Да, виконт, от мадемуазель де Монтале.
— А, благодарю, господин Маликорн, теперь я вас узнал, — сказал Рауль. — Что же угодно мадемуазель де Монтале?