Вилла в Лозанне

Александров Владимир Григорьевич

— Ты что?! Убью, гад! — Пауль стукнул его автоматом в плечо. — Гони, гони!

Силясь разглядеть, что впереди, Франц в полутьме повел машину к воротам, и в этот момент поверх ограды вспыхнул белый свет, и автомобиль с горящими фарами ворвался с улицы в открытые ворота. Лучи ударили по глазам, ослепили. Машины, тормозя, едва не столкнулись.

Еще на ходу приоткрыв свою дверцу, Рокотов распахнул ее и ловко выпрыгнул, ничком упав на землю: он ждал выстрелов. Леонид видел, как из «Ситроена» неуклюже вывалился здоровенный детина с коротким автоматом, и тотчас дробно ударили выстрелы. Автоматная очередь прошила кабину вверху, но никого не задела: его друзья успели пригнуться. Верзила — несомненно, Пауль — бросился в темноту, в сад. Вилла Кинкелей, объятая огнем, горела. Высокие пляшущие языки пламени освещали сад дрожащим багровым светом, и в бликах этого света Рокотов разглядел широкую спину убегавшего и белый бинт на правой руке. Леонид кинулся следом за немцем.

Он сам хотел рассчитаться с этим мерзавцем: уже зная, что Герберт Кинкель убит (эту весть Пьер сообщил им по радио вместе с приказом Бурже), Леонид догадывался, чья подлая рука это сделала. Немец бежал в глубь сада, рассчитывая, наверное, перелезть через дальнюю стену ограды и скрыться где-нибудь в роще. Леонид уже настигал его, различая его фигуру по мелькавшему бинту и шумному пыхтению. Рокотов вскинул пистолет, нажал спуск — осечка, еще осечка. Где-то позади слышался топот бегущих людей Бурже. И вдруг перед Леонидом, почти в лицо, задрожали короткие язычки огня и разнесся грохот автоматной очереди. Его сильно ударило в левое плечо, будто хватили наотмашь палкой. Он качнулся, но, сильный, жилистый, устоял и, нагнав врага, стукнул рукоятью пистолета по голове. Пауль тушей рухнул под дерево, автомат отлетел в сторону. Еще не чувствуя в горячке боли, Леонид навалился на немца. Но бандюга был очень живуч и силен. Мощным взмахом левой руки он отбросил Рокотова, и, как медведь, подмял под себя. Сипло рыча, немец схватил горло противника железными пальцами и сдавил. Раз-другой Леонид дернул головой, но хватка была мертвой. Он почувствовал удушье, невыносимую боль в плече и стал проваливаться во тьму. Теряя сознание, он ткнул ствол пистолета куда-то в бок хрипящей туши и спустил курок.

Глава четырнадцатая

Леонид, открыв глаза, посмотрел на белый потолок. Какой был ужасный сон… Кровь, много крови, дрались какие-то странные люди, немые страшные крики… Он бежал и не мог никак убежать, кто-то настиг его и душил… Проснувшись, он чувствовал, что задыхается. Хотел даже позвонить дежурной сестре. Это уже второй раз такой скверный сон.

Как и кто привез его в больницу, Рокотов еле помнил: сознание то возвращалось, то исчезало. Но после операции, очнувшись от наркоза, он довольно ясно вспомнил все, что произошло. Потом он уснул и спал очень долго. А через сутки, когда совсем пришел в себя и стал есть — сперва с помощью сестры, — врач-хирург, веселый, довольный делом своих рук, сказав, что теперь все будет в порядке, похвалил его крепкий организм и сообщил о том, что извлек из его плеча три пули, причем одна была весьма опасна. И крови потеряно изрядно. Так что полежать ему придется, пока раны затянутся.

А потом начались телефонные звонки: друзья через дежурных сестер справлялись о его самочувствии. Леониду ежедневно передавали приветы от Анри и Луи (своих фамилий Бурже и Фонтэн не говорили). Были еще два звонка, особенно взволновавшие его. Сказали, что женщина, назвавшая себя мадам Вера, интересовалась исходом операции и просила передать мсье Шардону пожелание скорейшего восстановления сил и бодрости. Затем вчера вечером позвонил неизвестный мужчина, сообщил, что господин Трюбо знает о несчастье, случившемся с его родственником, и желает ему полного выздоровления. Трюбо — псевдоним Анфилова, но кто же звонил по поручению Центра? Больничные сестры передавали приветы, приносили ему в палату от друзей фрукты и соки, однако посещения лечащий врач запретил, хотя Рокотов чувствовал себя неплохо и даже пытался садиться в постели.

И потому он очень обрадовался появлению в дверях палаты Бурже. Наконец-то! Ведь Леониду так нужно поговорить с ним, расспросить о многом. Анри, сияя во все лицо, быстренько подкатился к кровати и, с опаской оглянувшись назад, приложил толстый палец к мясистым губам.

— Тс-с, я проник тайно, без позволения, — вполголоса пробормотал он. — Так хотелось повидать тебя, дорогой Жан! — Пухлые руки мягко сжали кисти раненого. — Там мой парень присмотрит, чтоб доктор нас не засек. Мы недолго, я буду рассказывать, а ты молчи, тебе нельзя переутомляться. Ну, как? Молодчага! Раз улыбаешься, значит, здоров! Рад, рад, дорогой мой! Я ведь однажды уже приходил к тебе, но ты спал. В сущности, я могу пройти к тебе, когда захочу. Тут день и ночь дежурят мои ребята, вроде охраны. Им приказано никого сюда не впускать, кроме врачей и сестер, конечно. Когда ты был без сознания, мои ребята запирали тебя на ключ — сестры входили в палату только вместе с ними: мало ли что ты мог наговорить в бреду! Охраняют они тебя, как короля: дважды вытурили этих пройдох-репортеров, полицейских чинов тоже не допускают. Чем меньше огласки, тем лучше. Я принял все меры, ты не беспокойся, дорогой. Ну, как тебе здесь — врачи, персонал? Уход хороший? Я так и знал. Кстати, главный врач — мой давнишний приятель, тоже француз, я знал его еще в Париже, после поражения он с семьей эмигрировал сюда, как и я. По моей просьбе он распорядился положить тебя в отдельную палату, пригласил для операции лучшего хирурга тот у них светило!

Этот монолог Анри выпалил скороговоркой ради экономии времени, не дав Леониду вставить словечка: он только кивал, улыбаясь. Придвинув к кровати стул и склонившись к изголовью, насколько позволяла его комплекция, Бурже рассказывал, прихлопывая ладонью по руке товарища, тихонько посмеивался, его цыганские глаза и крепкие белые зубы блестели.

— Прошу прощения, Жан, что-то я не о том… — Толстое лицо Бурже омрачилось, глаза погасли. — Я знаю, о чем ты хочешь узнать в первую очередь… Прости, дорогой, это я от радости…

— Ничего, Анри. Только расскажи подробней, как и что, как они пережили это страшное известие… — Рокотов смежил веки, узкое худое лицо осунулось еще больше.

— Тебе плохо? — встревожился Анри. — Может, я лучше потом?.. Они вполне здоровы, даю слово!.. Ну, ладно, если тебе не повредит… Какое горе! Я в этом виноват, что там говорить… С чего же начать…

— Дом сгорел? Нашли… что-нибудь?

— Дом сгорел, Жан… Пожарники опоздали. Остался один кирпичный остов, все сгорело дотла. Но… знаешь, вилла была застрахована. Она, вдова, получит солидную компенсацию. В доме, когда разгребли все — рухнувшие балки, доски, — обнаружили тела: труп собаки и… тело профессора, они были обуглены… Ну, давай я расскажу теперь про них — про мать и дочь. — Отвернувшийся Бурже покашлял в кулак.

— Да, расскажи про них. — Леонид с суровым лицом глядел куда-то за окно. Там виднелись голубое небо и краешек пушистого облачка.

— Ты знаешь, что мадам Кинкель с дочерью, как мы намечали с тобой, не должны были появляться на вилле до окончания операции. Ну, вот… Мой друг Раймон привез их из Берна сразу на нашу служебную квартиру, к Пьеру. Поэтому девочка ничего не знала до последних дней — из Лозанны ее увезли; я устроил их обеих в хороший пансион в Монтрё. Но Эрика была очень беспокойна, плохо спала, просилась домой, каждый день ждала звонка от отца, мы страшно волновались за нее! Удивительно еще, что после таких потрясений она не заболела! Матери пришлось сказать ей, что они не могут вернуться домой — случился пожар и вилла сгорела, а лапа немного пострадал от огня и находится в больнице, когда-де врач разрешит, они навестят папу; про пса Джозефа, которого девочка очень любила, ей пока ничего не говорили — разве можно все сразу?! Ужасно! Я не знаю, что будет, когда ей расскажут про все! — Бурже закрыл лицо руками и замолчал.

Немного погодя Леонид спросил, не отрывая остановившегося взгляда от окна:

— А как сама Вера… госпожа Кинкель?

— Знаешь, она очень стойкая женщина! Удивительно стойкая — пережить такое и не сломаться. Она зарыдала, когда я ей сообщил, потом попросила отвезти ее к дому… Походила вокруг пепелища — и ни слезинки, поверь! Я наблюдал за ней, почти через день езжу к ним в Монтрё, — удивительно держится эта женщина: спокойна, приветлива, даже улыбается. Правда, по сравнению с тем днем, когда я ее впервые увидел, постарела как-то лицом, возле губ резкие складки. Когда я заговорил о Герберте Кинкеле, попытался выразить сочувствие, она сказала: «Не надо, мсье Анри, его все равно не вернуть, мы ведь добровольно вступили в эту борьбу, а борьба, вы знаете, без жертв не бывает». Вот как она сказала.

— Спасибо тебе, Анри. — Леонид перевел взгляд на товарища и положил горячую ладонь на его руку. — Навещай их, пожалуйста, пока я тут валяюсь.

— Что ты говоришь, Жан! Они мне как родные! Знаешь, у меня такое чувство, как будто это случилось в моей семье. Я все для них сделаю, можешь не беспокоиться. Помнишь наш разговор о детях Европы — заложниках фашизма? Мы в долгу перед ними… Кстати, мадам Кинкель сказала, что очень хочет познакомить тебя с Эрикой, а про тебя столько лестных слов мне наговорила!..