Виновата любовь
Шрифт:
Стилиян Христов в отчаянии махнул рукой.
— Это не одно и то же — ну да ладно…
Он доверительно наклонился к Юрукову, с тревогой оглянулся на дверь и, понизив голос, прошептал:
— Хочу кое о чем тебя спросить, бай Стамен, как мужчина мужчину. Ты знаешь, у меня есть ребенок — дочь, я ищу ее по всей стране. Плачу одному человеку, он собирает сведения. Я знаю, ваша Зефира — приемная, вы взяли ее, когда она маленькой была…
Стамен Юруков сжал его запястье, закаленное железом, корявыми, точно клещи, пальцами.
— Путаешь ты что-то, человече, — сказал он. — Зефира наша, мы сами ее сотворили, и она для нас — все на свете. А до тебя дошли пустые сказки, глупая людская молва. Каких только сплетен не носят со стройки на стройку!.. Мутная вода, ни больше ни меньше.
Он
— Ты чуть мне руку не сломал, коллега… Извини! Пойми меня, пожалуйста: я потерял самое дорогое.
— И ты извини. — Отпив глоток ракии, хозяин продолжал: — Больше всего противны мне эти кукушечьи истории. Я родил свою дочку, я! Воспитывал ее день за днем, понял? — В глазах его мелькнула недобрая какая-то искорка, лицо приняло почти презрительное выражение. — А кстати, ты думаешь, что, если отыщешь свою дочь, преподнесут ее тебе на блюдечке с голубой каемочкой? Поклонятся тебе — вот, мол, наконец-то папочка родной явился?.. Нет, не будет так, уважаемый. Ее спрячут, как жемчужинку в ладони. А слишком будешь настырным — кто знает, можешь и на неприятности нарваться…
— Знаю, — перебил Стилиян.
Помолчав, они выпили еще по рюмке, но разговор не клеился.
— А что уже известно о твоей дочери? — спросил Стамен Юруков с затаенной враждебностью.
Инженер, вздохнув, неопределенно как-то ответил, что нащупал верный путь, но к чему он приведет — господь знает.
Нехотя поговорили о завтрашнем дне на стройке, и гость ушел. Жена Юрукова проводила его до порога.
На улице, у самой двери, его ждала Мария. Стилиян нахмурился, но тут же привычным усилием воли изобразил на лице нечто вроде смирения.
— Почему ты не зайдешь к родителям? — спросил он. — Это ведь твой дом…
Она покачала головой:
— Был. А сейчас мой дом там, где твой.
Взяв его под руку, Мария прижалась к нему, и Стилиян Христов пошел с нею рядом. Чувствуя, что она вот-вот расплачется, он начал громко насвистывать.
Юруковы ездили со стройки на стройку, взяв с собой лишь самое необходимое — то, что умещалось в багажнике их машины. Настоящие кочевники, которые в поисках пастбищ и чистой воды что ни день оказываются под новым небом, среди незнакомых людей. Жили в фургонах и общежитиях, на окраинах и в центре, в роскошных квартирах. Везде находили кров и хлеб, и везде их уважали. Жизнь Стамена Юрукова была по-своему интересна: рано оставшись сиротой, он не забывал, что является потомком пролетарского рода. Среди его предков были и юноши, зачахшие от туберкулеза, и старцы, крепкие, точно скалы, и безвестные труженики, и герои, закончившие свою жизнь на виселице или расстрелянные при попытке к бегству. Стамен Юруков хранил смутные воспоминания об одном своем дяде, веселом и симпатичном человеке, погибшем в партизанском отряде. На белом камне маленького надгробия было высечено и его имя — Стамен Недялков Юруков. Похоже, речь шла о строителе Стамене, чье имя люди повторяли с уважением, а иногда и с завистью… Быть может, бригадир Стамен Юруков удался в своего дядю практичным умом, упорством и крепкими ловкими руками. Он с лёта ловил мысли и безошибочно читал взгляд своего начальства. Справедливый, горячий и честный, Стамен приходил в ярость, когда перед ним заискивали, не терпел вранья. От этого он приходил в бешенство, повергавшее его самого в ужас: однажды разорвал подкову, в другой раз согнул в восьмерку железный прут — чтобы укротить себя, дав выход гневу. Стамен не знал цены своему таланту покорителя железа. Просто был убежден, что все могут работать одинаково легко, с настроением, самоотверженно, а если кто бездельничает и увиливает от работы — гнать таких надо паршивой метлой.
— Мой мастер, — говорил он, — подбирал нас не только по мускулам, как лошадей, но и по уму. И ни разу не просчитался: те, у кого руки умные, делали вдвое больше работы, а стоили дешевле.
Женился Стамен Юруков рано, на девушке из его среды, и они принялись устраивать свою жизнь. Трудом и бережливостью, муравьиным постоянством накопили себе
Они взяли брошенную трехмесячную девочку, назвали ее Зефирой. Красивое имя, Стамен его придумал. Целый год ходили по родильным домам и детским садам. Обдумывали, прикидывали. Странно было, сколько хороших детей бросают матери, точно котят, где придется — в сквериках, в залах ожидания, под чужими дверьми… «Плетка по таким плачет, — говорил Стамен сквозь зубы. — Сечь таких на площади, как в старые времена».
В конце концов какая-то акушерка, тронутая их самозабвенным постоянством, шепнула, что ее пациентка, хорошая девушка, скоро родит в больнице. Из хорошей семьи, совсем неопытная, доверилась какому-то — тоже небось из приличной семьи… Молоденький, верно, чего ему. Танцы, ухаживанья, компании, а после вот… Акушерка вздохнула и, сплетя на животе свои старые руки, сказала, пусть не волнуются, не раз вспомянут ее добрым словом.
Они видели будущую мать — в длинном халате, с волосами, спрятанными под косынку, она выглядела старше своих лет. Начали они тайком подкармливать ее фруктами, сладостями. Надеялись, что, если будет хорошо питаться, уж обязательно родит им здорового ребенка. Беременная, подобно пчелиной матке, принимала их внимание и заботы без проявления благодарности или любопытства. Родив слабенькую, болезненную девочку, она вскоре исчезла. На третий месяц, под вечер (был вторник, апрель месяц — этот день навсегда запомнился), акушерка принесла и вручила им теплый конверт — пеленки были со штампом больницы…
Так все и началось — радости и бесконечные переживания вместе. А вдруг молва — неуловимая, неумолимая — настигнет их девочку и поймает в свои сети? А дети — жестокие, как все невинные существа, — крикнут ей обидное слово, которое сметет их болезненную предусмотрительность и хрупкую самоуверенность девочки. Они не засиживались долго ни в одной квартире, ни на одной стройке. Слава богу, везде знали его упорную до сумасшествия работу, ценили сообразительность и дисциплину. Случайный взгляд, ненароком грозящий проникнуть в их тайну, болтливое любопытство знакомых их пугало, и они, словно птицы, разбуженные хлопком или окриком, улетали на новое место.
Они обожали свою девочку. Покупали ей самую дорогую одежду, и обувь, и ноты для аккордеона и гитары, и разные спортивные снаряды. Зефира училась посредственно, росла капризной и непослушной, но отец ее прощал: столько ведь школ сменила, разные учителя и разные подруги… Походка у девочки была странная — будто по волнам ходила, чуть расставив руки, чтобы удержаться на гребне. Росла быстро — благодаря усиленному питанию и шоколадкам, которые Стамен без конца покупал. Мать, озабоченная и молчаливая, жила в постоянном, вечно скрываемом страхе — что за женщина была та, которая родила им Зефиру? А отец? Кто тот артист, который не вышел на сцену, а стоял себе без имени и лица за кулисами их драмы? Кто они были? Нормальные хоть люди? «Все это еще выяснится, шила в мешке не утаишь, — говорила она себе. — И надо надеяться на лучшее, только тогда мы живы и здоровы на этой земле».
В четырнадцать лет дочь выглядела на все семнадцать — у нее были длинные ноги, округлые плечи и грудь взрослой девушки, но Зефира еще не сознавала себя взрослой. Она была так наивна и непосредственна, что Стамен трепетал от страха и тревоги за нее: не дай бог какой-нибудь шалопай приметит… «Убью, удушу, уничтожу того, кто посмеет тронуть мое чадо!»
Стамен просыпался в четыре и слушал, не крадется ли кто (слух у него был острый, даром что в грохоте железа жизнь проходила). Ноги его становились проворными, как у молодого, когда требовалось за ней последить. Боялся землекопов — мускулистых, летом полуголых мужиков, — боялся красавцев пройдох, без которых ни одна стройка не обходилась. Но самыми опасными считал он шоферов — подлое племя, сегодня здесь, а завтра там, погрязшее в деньгах и легких приключениях со случайными девками.