Вирикониум
Шрифт:
Кром родился среди широких унылых пашен, что тянутся, точно шоколадное море, на восток от Квошмоста до самых Срединных земель, которые кое-кто по старой памяти зовет Мидледсом. Самая последовательная его работа состояла в попытках вспомнить обычаи и события своего детства, а потом упорядочить эти воспоминания.
Похороны «Старого Падуба» в Пахотный понедельник… [20]
Звук, с которым в августе лопаются стручки люпина… Твердые черные семена щелкают об оконное стекло, а мать тихонько напевает на кухне старинную рождественскую песенку «Oei'l Voirrey» —
20
Первый понедельник после Крещения. Отмечался на севере и востоке Англии как символическое начало пахоты. Ряженые пахари и их подручные волочили плуг от дома к дому.
Итак, Кром жил в Урокониуме — вспоминал, писал, печатался. Иногда он коротал вечера в бистро «Калифорниум» или кафе «Леопольд». Некоторые критики, завсегдатаи кафе, утверждали: любое его стихотворение — просто ряд зарисовок, и кроме мастерства автора, их ничто не связывает. Особенно старался Барзелетта Тоска, посвятивший длинной поэме Крома «Ерш для человека» статью на страницах «L'Espace Cromien». В этой статье он, кстати, напрочь игнорировал общепринятую хронологию, именуя это «изяществом». Кром выпустил брошюру с опровержением. И был очень доволен.
Несмотря на малоподвижный образ жизни, спал он крепко. Но прежде чем промчаться ночью по крутым крышам Монруж, юго-западному ветру приходится миновать заброшенные башни Старого Города — безмолвные, похожие на обгорелые строительные леса, где ныне обитают только птицы, обломки каких-то машин и осколки философских учений. Кром побывал там три года назад. С тех пор это и началось: почти каждую ночь ему снилось, как ловят «Счастливую голову».
Если следовать всем правилам, этот обряд надо проводить в канун Успения. В полосе прилива, прямо в песок, в два ряда врывают стволы боярышника с корой и листьями и переплетают их на манер корзины свежими ивовыми прутьями — такие заборчики почему-то называют «огородами». Получается что-то вроде коридора; в одном его конце встают мужчины, а в другом — женщины. Руки у последних связаны за спиной, но не за запястья, а за большие пальцы. По сигналу мужчины выпускают в коридор ягненка, увешанного медальонами, бумажными лентами и лоскутами. Женщины бросаются к нему, ловят и вступают за него в схватку. Победительницей становится та, которой удалось ухватить ягненка зубами за холку. В Данхэм-Месси, Лимме и Железном ущелье пойманного ягненка подвешивают на шесте и на три дня выставляют на всеобщее обозрение, а потом пускают на начинку для пирогов. Особым везением считается получить пирог с головизной.
В своем сне Кром стоял на гребне дюн, глядя на «огороды» и приливную полосу поверх переломанного песчаного тростника. Женщины с маленькими головками, в длинных серых одеждах, стояли, тяжело дыша, как лошади, или нервно прохаживались кругами. Стараясь не встречаться взглядами, они украдкой проверяли красные шнуры, которыми были стянуты их пальцы. Ни одного знакомого лица Кром не заметил. Кто-то сказал «сто яиц и телячий хвост» и засмеялся. Ленты трепетали в холодном воздухе. Ягненок! Его оставили довольно далеко от женщин; немного потолкавшись, они выстроились в линию и притихли… и вдруг сорвались с места и бросились к ягненку. Их вопли, похожие на крики морских чаек, взметнулись над берегом, и с моря пришел слепой дождь.
— Они же поубивают друг друга!
Кром услышал, как произнес это.
Вдруг одна из женщин вырвалась из общей кучи с ягненком в зубах. Пошатываясь, косолапя, она направилась к дюнам и опустила добычу к ногам Крома. Поэт смущенно посмотрел на него.
— Это не мое, — пробормотал он.
Но остальные уже направились прочь.
Кром проснулся, услышал шум ветра и уставился на умывальник. Потом встал и прошелся по комнате, чтобы успокоиться. Фейерверк омерзительного зеленоватого цвета время от времени освещал далекое небо над Ареной. Часть этой иллюминации жидкой краской выплескивалась через слуховое окошко на тощие плечи и ляжки Крома, и казалось, словно поэт каждый раз застывает в новой позе отчаяния.
Если Кром засыпал снова, то часто обнаруживал, что сон продолжается. Он уже подобрал мертвого ягненка и сам бежал с ним, точно зная, куда бежать — никуда не сворачивая, через дюны, от берега к городу…
Кром узнал город. Судя по слюдяным крышам, это был Лоуик — когда-то в детстве ему довелось там побывать. С такого расстояния люди на его улицах казались крошечными; они ходили и стучали в двери палками — в точности как тогда. Кром на всю жизнь запомнил, как пахли эти люди: у всех были при себе кусочки паленой овчины.
Под неподвижным небом во все стороны раскинулась пустошь. Все вокруг — и заросли чертополоха, и грубая щетина низкорослого терновника, изуродованного ветром, и само небо — имело коричневатый оттенок, словно Кром смотрел сквозь закопченное стекло. Поначалу он слышал, как женщина бежит следом, но вскоре она отстала. В конце концов исчез и Лоуик, хотя теперь Кром бежал со всех ног. Городок затянуло то ли дымом, то ли туманом. Время от времени сквозь этот туман пробивались яркие лучи света… и тут же рассеивались.
К этому времени ягненок превратился в некий странный предмет, который мелко дрожал и издавал басовитое гудение. Эта дрожь, пробирающая до костей, отдавалась в руке, а потом и в плече, растеклась по правой стороне шеи и лица, вызывая тошноту, слабость, глубокий ужас и странное ощущение: мышцы словно превращались в воду. Что бы это ни было, стряхнуть его не удавалось.
Ясно, что источник этого сна было безопаснее поискать внутри себя — учитывая, в каком городе и в какую эпоху жил Кром. Но вместо этого…
Рано утром, когда рассвет кислым молоком сочился сквозь ставни, поэт проснулся со смутной болью — это мог быть просто приступ шейного ревматизма — и отправился на поиски. Он не сомневался, что узнает женщину, если встретит ее. И ягненка тоже.
Ее не оказалось в бистро «Калифорниум», куда он заглянул после Виа Варезе. Не было ее и на Мекленбургской площади. Он искал ее в Протонном переулке, где нищие пристально смотрят вам вслед пустыми глазами, а уличные художники, всем краскам предпочитающие дикую смесь толченого мела и сгущенного молока, нарисуют для вас ламию — без одежды или без кожи, с любым количеством конечностей и прочих органов, независимо от того, сколько их полагается нормальной ламии. Но вряд ли это заинтересовало бы женщину из сна.
Восемь утра, керосиновые фонари на Унтер-Майн-Кай горят тускло и сильно чадят…
Народ валом валил с Арены. В толпе крутился мальчуган, бурно протестуя на никому не известном языке. Он обнажил бритую голову, запрокинул худое личико, разинул рот… и внезапно ввел себе в горло длинный шип. Женщины обступили парнишку, начали совать ему пироги, фальшивые изумруды, монеты… Кром вглядывался в их лица. Нет, снова не она. И эта тоже…
В кафе «Леопольд» он обнаружил Анзеля Патинса и еще несколько знакомых лиц. Все лакомились крыжовником, вымоченным в джине.