Виталий Головачев и Мария Петровых в письмах военных лет 1941–1943

Литературное наследие поэта и переводчика М.С. Петровых по большей части опубликовано и уже нашло дорогу к своему читателю. Но абсолютно закрытым для широкой публики остается личный архив Марии Сергеевны, представляющий собой внушительное по объему собрание документальных и эпистолярных свидетельств о литературной жизни Москвы 1940 – 1970-х годов.

Возрастающий интерес к биографии М.С. Петровых в среде исследователей и глубоких почитателей ее таланта побудил

нас обнародовать ряд материалов из ее личного архива.

Предлагаемая читателю подборка писем охватывает один из самых тяжелых периодов в жизни Марии Сергеевны. В марте 1941 года после долгой болезни скончался ее отец, Сергей Алексеевич Петровых, в апреле сгорел дом Петровых в Сокольниках, затем война и спешная эвакуация. В июле Мария Сергеевна увозит в Чистополь четырехлетнюю дочь Арину, а ее мать, Фаина Александровна, остается в Москве и под бомбами ждет страхового пособия за сгоревший дом. Для семьи важна каждая копейка; в пожаре сгорело почти все имущество, а перспективы заработка в Чистополе весьма туманны.

Муж Марии Сергеевны, Виталий Дмитриевич Головачев, находился тогда в заключении, куда попал в 1937 году по сфабрикованному обвинению. Официальное извещение о его смерти в лагере якобы от пеллагры, достигшее Чистополя в середине июня 1942 года, стало для Марии Сергеевны двойным ударом: ни о какой болезни Виталий Дмитриевич ей не писал и больным его никто из близких не видел. Истинные причины его гибели так и остались загадкой.

Неизбежная самоцензура, продиктованная политическими соображениями, не позволяла Марии Сергеевне в своих автобиографиях рассказать обо всех своих переживаниях тех лет. Поэтому настоящая подборка писем существенно расширяет наши представления о чистопольском периоде жизни М.С. Петровых и открывает путь к более глубокому пониманию мотивов ее любовных и гражданских стихов 1940-х годов, получивших дальнейшее развитие в ее поздней лирике.

А. Головкина

23.06.1941 г.

Женок, отчего Ты молчишь? Что случилось? С 10.V. я не получил от Тебя ни строчки1. Я надеялся, что Ты напишешь вскоре после посылки денег, но сегодня уже 20 дней, как я ее получил. Что с Вами, дорогие мои, звездочки мои? Умоляю Тебя написать. Как ни трудно Тебе, как ни тяжело иной раз браться за перо, но пиши. Ведь я ничего не знаю. Неужели при пожаре случилось что-нибудь с Тобой или с Аринкой2, о чем Ты умолчала? Не верю в это. Или я написал Тебе какую-нибудь глупость, через которую Тебе трудно переступить, чтобы написать мне. Не знаю – не думаю; надеюсь, что если бы это и случилось, Ты прямо сказала бы мне об этом. Но в чем же тогда дело? Отзовись.

Ты тоже, наверно, чувствуешь сейчас свое одиночество, когда так хочется быть вместе. Столько мыслей, догадок, тревог и надежд, что буквально лопается голова. В эти дни, когда человек выливается за пределы своего существа, когда ему кажется, что дела всего мира происходят в нем самом, и ты тончайший сейсмограф, слышишь самые отдаленные толчки и живешь за тысячи других людей, в эти дни Ты мне нужна как воздух.

Ничего другого писать о себе сейчас не буду. Со мной ничего нового не произошло. Я живу и работаю по-прежнему. Обо всяком малейшем изменении Ты будешь тотчас же извещаться. Да пока, мне кажется, тревожиться ни о чем не надо.

Ты сама знаешь, что прошлый раз постарались меня даже и уберечь от возможных неприятностей.

А сейчас в случае чего, я, кажется, буду иметь даже некоторую возможность выбора своего направления. Я вполне здоров.

Пиши же, я требую этого.

Все восемь (ой, как много их у меня) лапок целую несчетное число раз. Через 6 дней – остается 1 год.3

В. Головачев

27.08.1941 г.

Дорогая моя Мария Сергеевна!

Спасибо Вам большое, что вспомнили обо мне, приятно было получить от Вас весточку.

Не отвечала Вам, пока не повидалась с Вашей мамой5. Письмо Ваше получила я 20-го и в тот же день направилась в Гранатный, но маму там не застала, а оставила ей записку, прося ее позвонить по телефону, что она и сделала, и мы уговорились встретиться 26-го числа. Она приехать к Вам хочет и думает, но раньше сентября этого сделать не может, пока не получит страховых денег6, а их выдадут только в половине сентября. Сейчас здесь спокойно, с 19-го ночуем все дома и чувствуем поэтому себя счастливыми. Большое, большое Вам спасибо за приглашение, но пока уезжать не собираюсь в надежде, что, может быть, как-нибудь достигнет весточка о Левушке.

Последнее от него письмо было от 25/VII, и с тех пор ничего. Вообще кого знаю, никто писем сейчас не имеет. Не забывайте меня, пишите, моя хорошая, дорогая Мария Сергеевна. Крепко Вас и Ариночку целую.

Ваша В.Р.

29.08.1941 г.

Солнце мое, свет мой, если б знала Ты, как я изжаждался по весточке от Тебя. В эти месяцы каждую минуту хотелось быть с Тобой, делиться с Тобой каждым помышлением своим, каждым движением души. Все мысли – о родине и о титанической ее борьбе. Не знай никогда бессильной тоски моей! Она страшней всего в моей жизни. И как глухо стало вокруг меня. Люди трусливы и лгут сами себе; ни один почти не глядит честно вокруг себя. Вот когда проступила четкая последняя грань, разделяющая людей на два фронта. Но даже честнейшие из них не понимают этого.

Прекрасный женок мой, я здоров духом и телом. Не тревожься обо мне. В следующем письме буду более подробен. Кроме некоторого сегодняшнего утомления переезд никак на мне не отразился. Я сумел организовать свой досуг7 и очень много занимался с одним культурным армянином армянским языком. В результате усвоил вчерне всю грамматическую систему и имею запас слов 500. Буду продолжать. Здесь на месте встретил еще одного армянина, который обещал мне помочь. Признаюсь, язык очень трудный и чужой по строю и духу. Сейчас главное затруднение у меня в разговоре – все фразы строятся совсем наоборот и это, как только приступишься высказаться, сбивает с толку. Но ничего, справлюсь, и будем вместе переводить с армянского. Говорят, что грузинский после него кажется детской игрушкой. Тем лучше.

Дружок мой, истомился не знать ничего о Вас. Просто места себе не нахожу. Тотчас ответь, где Ты, что с Тобой, думаешь ли отъезжать и куда. Ты замечаешь, что во мне нет тревоги за Вас. Я убежден, что Вы невредимы, и я верю, что Вы будете невредимы. Помни лишь мое желание, чтобы Аринка не знала чужеземного ига, и пусть ее судьба будет неразрывна с судьбой ее родины.

Я весь приникаю к Тебе, тепло мое, женик мой, всей душой с Вами и днем и ночью, пусть сила и дух нашего народа защитят Вас.