Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы
Шрифт:
В своей широко известной работе о западных интеллектуалах и коммунизме Пол Холландер подчеркивает, что на формирование у гостей наивного и некритического энтузиазма в отношении того, что им казалось «совершенным обществом», повлияла в первую очередь предрасположенность левых интеллектуалов к утопиям, а уже потом — машинерия советского гостеприимства. Действительно, поражает, как в самых восторженных советофильских травелогах превозносятся «по сути заурядные» места вроде стройплощадок. Холландер, однако, сознательно отбирает наиболее просоветские травелоги, расценивая их как «отличные источники» не только для доказательства присущей интеллектуалам тенденции к отчуждению от собственных обществ, но и для освещения непосредственного опыта иностранцев в СССР{336}.
Холландер лишь едва указывает на то, что опубликованные работы наиболее пылких попутчиков коммунизма составляют жанр политического письма par excellence, со всеми соответствующими литературными стратегиями и формулами. Многие сочувствующие советскому эксперименту прямо использовали свои рассказы о нем для опровержения негативных образов, получивших распространение в обществе и печати. Кроме того, те писатели, чьи воззрения на документальный жанр развивались бок о бок с эволюцией советской культуры, выдвигали теории о совмещении
Вероятно, высокие инстанции, выделявшие разные стройки и предприятия как показываемые иностранцам объекты, сами не бывали на них, доверяя победным реляциям на бумаге, а все эти средние серые директора-выдвиженцы, сразу попавшие из грязи в князи, не представляли себе, какое впечатление может произвести грязь на цивилизованных людей.
Один английский турист во время визита в профилакторий для бывших проституток узнал от директора о ликвидации проституции в СССР, но убедился в том, что это не так, тем же вечером на московском вокзале. Семпер ярко описывает визит американского ученого Оуэна Латтимора, много писавшего о Китае и Монголии. Он приехал в СССР в 1935 году во главе группы американских экономистов и бизнесменов, интересовавшихся советским сельским хозяйством, и посетил специально рекомендованный колхоз. Пораженные внушительными цифрами и фактами («Сколько гектаров! Как много тракторов!»), американцы строчили в блокнотах массивными золотыми ручками. Однако их восторг заметно убавился во время долгого посещения другого, запущенного и грязного хозяйства, где они не увидели никого за работой, но выслушали ворох сбивчивых объяснений и оправданий. Семпер вспоминала: «Я не знала, куда деваться от стыда»{339}.
В действительности восторженное легковерие, описанное Холландером, и возмущение, вызванное скверно организованным визитом в какую-нибудь «дыру», которое описывает Семпер, являлись обычными реакциями, отчеты о которых постоянно встречаются в советских архивных источниках. Сама система определения объектов, подходящих для посещения иностранцами (в дополнение к общему кризису деревни после коллективизации), отчасти была причиной некоторых из этих неудач. Списки удобопоказуемых колхозов и совхозов с приложением инструкции о том, как до них добраться, направлялись в ВОКС правлениями этих хозяйств, которые в целом указали десять колхозов и столько же совхозов в Московской области, снабдив список лаконичными примечаниями, как, например: «новый скотный двор по американскому типу», «настроение колхозников — здоровое, бодрое». В мае 1931 года Отдел по приему иностранцев ВОКСа утвердил максимально сокращенный список: «Мы теперь имеем для посещений три колхоза, указанных нам Колхозцентром». Советская деревня была опустошена массовыми высылками раскулаченных в период коллективизации конца 1920-х — начала 1930-х годов. Принимая во внимание природу советской бюрократии, число учреждений, необходимых для выполнения программы посещений, и все ведомственные уровни, через которые должны были пройти рекомендации (от тех, кто инспектировал или хорошо знал колхозы, до Колхозцентра, ВОКСа или «Интуриста» и ниже — до отдельных гидов), не приходится удивляться тому, что и в одобренных к визитам хозяйствах могли обнаружиться условия, далекие от благоприятных. При этом «показательные» колхозы, конечно, сохранялись — так, в 1934 году группа из Австрии посетила «южные плантации, показательные совхозы, колхозы и др. сельскохозяйственные и агрономические заведения»{340}. Отсюда ясно, что небольшое число образцовых объектов выделялось из более широкой группы колхозов, разрешенных к показу иностранцам, — и так же обстояло дело с другими объектами показа. Один гид-переводчик, возивший американцев по голодным селам вокруг Киева в 1934 году, вспоминал, что у него был список из трех презентабельных колхозов и что в каждом случае он должен был за день по плохой телефонной связи предупреждать председателя колхоза о приезде{341}.
Среди тысяч иностранных технических экспертов, прибывших в СССР в годы индустриализации, была и небольшая группа специалистов по сельскому хозяйству, помогавших механизировать аграрное производство. Среди них были и американцы, большинство которых служили консультантами в гигантском экспериментальном совхозе «Верблюд» — втором по величине советском государственном сельхозпредприятии, расположенном в 45 километрах к юго-востоку от Харькова. Его огромные сельскохозяйственные угодья в 150 тыс. гектаров, почти вчетверо превосходившие тогдашнюю крупнейшую американскую ферму, поразили иностранных экспертов, увидевших, как доказывает Дебора Фицджеральд, в «огромных советских хозяйствах» «экспериментальные станции, на которых американцы могли бы опробовать свои самые радикальные идеи насчет увеличения аграрного производства». Не только образ советского сельского хозяйства, но и опыт этих экспертов в проведении крайне смелых и масштабных экспериментов в СССР сыграли некоторую роль в индустриализации американской фермы{342}. Интересно, что «Верблюд» также фигурировал в документах и воспоминаниях сотрудников ВОКСа как один из образцовых совхозов, демонстрировавшийся гостям данного учреждения и «Интуриста»; за его состоянием накануне массового голода на Украине в 1932–1933 годах внимательно следили чекисты{343}. В незабываемом описании своего посещения «Верблюда» по линии «Интуриста» в 1932 году Зара Уиткин упоминал отсутствие на рабочем месте начальства, «паралич» полевых работ и «неописуемые» халатность и запустение на машинной станции{344}. Тройная ирония заключалась в том, что советские чиновники избрали инспирированный американским опытом эксперимент для демонстрации его иностранцам в качестве модели коллективизированного сельского хозяйства и там же американские эксперты выдвигали сомнительные теории для применения их в собственной стране, преуменьшая различие между советским и американским сельским хозяйством. При всем том совхоз произвел на американского туриста Уиткина страшное впечатление.
Таким образом, постыдный провал «культпоказа», описанный в воспоминаниях Семпер, вряд ли был единичным случаем. Один английский экономист жаловался в ВОКС на организованную в 1936 году «Интуристом» изматывающую поездку в колхоз, где, как обнаружилось, «смотреть было нечего — все находилось в плачевном состоянии, и нам едва удалось увидеть хотя бы одну корову». Далеко не каждый был готов принимать за чистую монету советское хвастовство о достижениях. Как и члены рабочих делегаций на промышленных предприятиях, некоторые гости коллективных хозяйств не упускали шанс поставить острые вопросы — об урожайности ниже, чем в царские времена, о нападениях крестьян на колхозное начальство, о судьбе кулаков и об индустриализации, финансируемой за счет «эксплуатации» крестьянства. На это иностранцам отвечали, что кулак чужд крестьянским массам, которые по собственной инициативе потребовали ликвидации кулачества как класса{345}.
В то же время советские источники полны также и славословий иностранцев в адрес коллективизации — славословий, основанных на том, что показывали иностранцам в деревне даже в разгар там фактической гражданской войны, массовых высылок и в пору голода. Невероятно успешная советская международная кампания по замалчиванию массового голода на Украине свидетельствует, что для наиболее почетных визитеров и в ходе важнейших пропагандистских контркампаний практиковались самые изощренные методы приукрашивания реальности. В ряде мемуаров, написанных иностранцами и послевоенными эмигрантами, единодушно отмечается размах подготовки подобных визитов в начале 1930-х годов, когда закладывалась основа для приемов выдающихся европейских попутчиков в середине того же десятилетия как государственных гостей высшего уровня. В этих рассказах упоминаются мобилизация людей на уборку, завоз товаров в магазины и еды в рестораны, набор статистов, изображавших публику, и, конечно же, тот факт, что организатором всех подобных мероприятий был НКВД. Без доступа к архивам последнего остается лишь предполагать, что страшное ухудшение условий жизни и страшный же рост массовых репрессий в те годы должны были дать толчок широкому применению этих постановочных приемов. По мемуарным свидетельствам, именно так были устроены визит Бернарда Шоу и экскурсия Эррио по прихорошенному, «кипящему жизнью» центру Киева в голодном 1933-м{346}.
Однако при всей тщательной подготовке таких постановок важнейших визитов не последнюю роль в успехе показа иностранцам как крупных, так и меньших объектов играла готовность самих гостей к добровольному и даже охотному отказу от своих прежних сомнений. Например, Эррио с начала 1920-х годов сделал целую серию благоприятных заявлений об СССР, отвечавших дипломатическим приоритетам в духе его «idee fixe о франко-советских отношениях» — необходимости сближения Франции с СССР для противостояния крепнущей Германии. Визит этого политика в СССР в 1922 году стал прелюдией к его сопредседательству в недолго просуществовавшем обществе «Новая франко-русская дружба» («Nouvelles amities franco-russes») в 1924 году, и ВОКС рассматривал и самого Эррио, и данное общество как инструменты содействия громкой кампании по дипломатическому признанию СССР Францией. Эррио сыграл ведущую роль в этом признании, последовавшем в том же 1924 году. Вот и в 1933-м основной целью его визита было обеспечить дальнейшее сближение, которое привело затем к заключению франко-советского договора 1935 года{347}. Эррио в связи с этой короткой поездкой по Украине часто характеризовали как наивного простофилю, но ведь он был прежде всего политиком, в чьи интересы совершенно не входило замечать в Стране Советов признаки массового голода.
Тем не менее даже и те гости, кто был свободен от таких императивных интересов, позднее, в 1930-х, нередко проявляли сочувственное внимание, например, к коллективизации в деревне. Американский специалист по авиации профессор Чарльз Тейлор, живший в США в большом фермерском доме, рассуждал в беседах с гидом о том, как бы ему хотелось, да обстоятельства не дают, бросить свои материальные блага ради участия в коммунистическом движении. Посетив в 1937 году колхоз «Пионер» на Рязанском шоссе, он не только восторгался его цветущим состоянием, но и твердил, что колхозную систему, невзирая на отличие политической системы, надо внедрить и в США. Ему, однако, было неловко признать, что рядовые колхозники лучше него знают книги Теодора Драйзера. В то же время для иностранцев были обычным делом попытки обменять свою благосклонность к СССР на престижный статус в глазах советских хозяев. Одним из многих подобных гостей был литовский профессор, интересовавшийся мичуринской биологией, который в 1935 году посетил колхоз «Ильич» и предложил увеличить урожаи в десять раз. Ничуть не удивившись, председатель колхоза ответствовал, что он уже запланировал двадцатикратное увеличение{348}.
Опираясь на количественный анализ объектов, посещавшихся иностранцами по линии ВОКСа в 1935 году, Шейла Фицпатрик предположила, что восторженные отзывы обуславливались не только идеологическими или политическими симпатиями. Она доказывает, что типы объектов, демонстрировавшихся иностранцам, а также люди, с которыми те общались на приемах, неизменно были подчеркнуто «авангардными» как в эстетическом, так и в социальном смысле (это касалось даже колхозов){349}. Фицпатрик делает важное наблюдение: постоянное заметное участие гигантов авангардистского искусства, таких как Всеволод Мейерхольд, в приемах в честь иностранцев и впечатление новизны и продвинутости, которое гости получали от посещений социальных и медицинских учреждений, очень помогали добиться положительных откликов. Государственная поддержка науки была не единственной чертой советского строя, которая импонировала многим ученым — симпатизантам СССР в межвоенный период: совпадение революции в «большой науке» после Первой мировой войны и большевистского этатистско-революционного устремления к созданию новых институтов привело к основанию ряда специализированных исследовательских учреждений в 1920-х годах, которые стали «первыми в мире» в новых областях науки{350}.