Витя Коробков - пионер, партизан
Шрифт:
Валя сунул гвоздь в щель.
— Далеко уходит. Видишь, как выдолбил.
Витя схватил друга за руку.
— Валька, это ж воля! И мы будем!..
Валя покачал головой:
— Не успеем…
— Успеем, что ты! — горячо уверял Витя. — Он же долбил? Теперь мы. Давай. Сейчас давай. Ты загороди, а я начну.
Глина между камнями была твердая, поддавалась плохо. Попеременно они долбили около часу, пока их возня в углу не привлекла внимание. Тогда они прекратили работу и спрятали гвоздь. Стали совещаться. Если дело пойдет на лад, они скажут о подкопе товарищам по камере. И тогда можно будет долбить и день и ночь, и все вырвутся из этого
Потом они умолкли, уйдя каждый в свои воспоминания…
Вите припомнились летние каникулы в Субаше, прогулки по местам, где жил Айвазовский. Какое это было счастье!
Но счастье ведь не только в отдыхе, в игре, развлечениях. Перед ним прошли образы людей, которых он считал счастливыми, — Дзержинский, Чапаев, Павка Корчагин. В чем видели они свое счастье?
На школьном вечере Витя читал из Николая Островского: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».
Счастье! Нет, это не только то, что он испытывал, когда был просто веселым школьником, когда не было войны. Разве он не был счастлив, помогая Листовничей, дяде Коле, отцу, партизанам? Сначала для других — потом для себя, даже в самом главном, даже если речь идет о жизни — вот что такое счастье. И он может уверенно сказать, что в жизни его было такое счастье. Ему скоро пятнадцать. Много ли можно сделать за пятнадцать лет? Он делал то, чему учила его Родина. Родина послала его в школу, дала в руки книгу и сказала: учись. И он учился отлично, жадно впитывая знания. Он всегда стоял за правду, помогал, как мог, товарищам. Он был счастлив тогда, потому что все, что он делал, было полезно товарищам, людям, Родине. Потом враг напал на его страну, захватил его родной город. И тут он поступил так, как велит Родина. Счастлив ли он? О, конечно!
Витя поднял голову, светло улыбнулся.
— Валя, какое сегодня число?
— Сегодня? Посмотрим на моем календаре, — Валя стал разглядывать царапины на стене. — Месяц март. Это ясно. А число: первое, второе, вчера было третье, а сегодня, по точным научным данным, — четвертое.
— Вот видишь, четвертое…
— А что?
— Да ведь сегодня день моего рождения. Четвертое марта… Пятнадцать лет… А ты и не догадался! Тоже, товарищ называется.
— Откуда же я знал, — оправдывался Валя…
Дверь в камеру завизжала, открылась.
— Виктор Коробков к выходу!
Ковтун побледнел:
— Тебя.
Витя накинул на плечи отцовскую куртку и пошел из камеры.
В этот день еще один человек хорошо помнил
— Пустите к коменданту, — требовала Виктория Карповна. — Он разрешит.
— Никого нет, — угрюмо твердил полицейский. — Все начальники в отьезде.
К счастью, это было правдой: гитлеровцы выехали на прочес леса; поэтому Виктории Карповне удалось подкупить дежурного полицая: она отдала ему обручальное кольцо.
— Коробков Михаил здесь? — допытывалась она.
— Нет, — отводя глаза, отвечал полицай. — Его еще в ту субботу отправили.
— А сын, Виктор? Его будут отправлять?
— Нет, мал еще, подождут, — бросил полицай и повернулся, чтобы уйти.
Дрожащими руками мать подала полицаю узелок с провизией.
— Скажи, что мать пришла, мама, — умоляла она.
Полицай взял узелок и ушел. Виктория Карповна слышала, как он прошел по коридору, как отворилась дверь и родной мальчишеский голос спросил:
— Кто пришел? Мама? Передай маме…
Остальных слов она не расслышала.
— Сыночек, жив!
Она сделала несколько нетвердых шагов вперед; навстречу уже шел полицай.
— Вот передал, — сунул он ей в руку куртку. Мать прижала ее к залитому слезами лицу…
Уже за дверями тюрьмы она разглядела то, что держала в руках. Куртка мужа?.. Разве она ему не нужна? И тут Виктория Карповна поняла истинный смысл сказанных полицаем слов. «В субботу, в субботу», — в исступлении шептала она. Она уже знала, что каждую субботу гитлеровцы расстреливают арестованных…
…Витя вернулся в камеру сияющий.
— Ребята! — весело крикнул он, хотя в камере сидели главным образом пожилые люди. — Налетай! Мама у меня вот какая: добилась, гостинец передала. Сегодня ведь мой день рождения!
Он разделил поровну мамин подарок: несколько кукурузных лепешек и большую жирную селедку, — никого не обидел. И чувствовал себя настоящим именинником: вся камера участвовала в его празднике,
ПЕРЕДАЙ МАМЕ…
В субботу 9 марта день в тюремной камере начался так же, как все предыдущие. С утра солнечный луч заглянул на несколько минут в узкое оконце. Витя поднял руку, сжал ее, пытаясь поймать лучик.
— Э, к нам пришло солнце! Давайте его ловить!
Он был теперь самым веселым и добрым в камере. Его перестали таскать на допросы, раны зажили, камень, который они с Валей по ночам ковыряют гвоздем, как будто начинает поддаваться.
А вчерашний день принес ему настоящую радость: новый сосед по камере подарил почти чистый блокнот и огрызок карандаша. Его, семидесятилетнего старика, посадили за то, что сыновья и дочка ушли в партизаны. Узнав, что мальчик рисует, старик отдал ему блокнот:
— Возьми, внучек. Я впопыхах-то сынов пиджак надел; его это тетрадка, а мне она ни к чему.
Витя торжествовал: теперь он мог по-настоящему рисовать.
После завтрака — пресной, жидкой кукурузной похлебки — он положил блокнот на колени и, низко наклонившись, чтобы лучше видеть, стал рисовать. Вот уже появилась фигура гитлеровского солдата. На голове женский платок, воротник шинели поднят, виден длинный нос. Гитлеровец присел, съежившись от страха. Рядом Витя нарисовал огромный красноармейский сапог, выталкивающий фашиста с советской земли. Под рисунком написал: «Вот что ждет гитлеровцев в Крыму».