Витязь чести. Повесть о Шандоре Петефи
Шрифт:
А Петефи уже бежал сломя голову, прямиком через сад, вспугивая пыльных кузнечиков, разлетающихся из-под его ног.
«Свершилась огромная перемена. — Он все еще не верил себе. — Я не думал, что такое может произойти даже за целое столетие. Господи, господи! Я счастлив! Навеки!»
Венчались восьмого сентября, ровно через год после знакомства. В светлый день девы Марии, на исходе мадьярского междуженствия, начало которого празднуют на успение. Богоматерь, ее забытая языческая предшественница, а заодно и щедрые духи пшеничного поля сулили
Церемония, обставленная по всем канонам феодальной романтики, проходила в капелле Эрдёдского замка, где витали духи геройства и предательства. Во всяком случае ветры, залетавшие в выбитое грозой окно, обдавали то холодом, то вязким томительным зноем. Желтый лист, занесенный порывом, осенний предвестник, словно кораблик, кружился в чаше со святой водой, сделанной из исполинской раковины тридакны. Во всем ощущалась странная несопоставимость, случайность: в смешанном протестантско-католическом обряде, в этой вмурованной в стену раковине, неведомыми судьбами попавшей в Венгрию, далекую от морей, в нарядах брачующихся.
Невеста была, как полагается, в белой фате до пят, жених — в шелковой черной аттиле, но без галстука, который наотрез отказался надеть даже на свадьбу. Обоим было смешно, они переглядывались, сдерживая улыбку, стараясь не смотреть на госпожу Сендреи, с убитым видом сидевшую возле исповедальных кабинок.
Сам управляющий валялся на оттоманке, запершись у себя в кабинете, и курил сигару за сигарой. Призывая кары небесные на голову обретенного зятя, поминутно вскакивал и подбегал к окну, глянуть на дожидавшуюся молодых коляску. Когда дочь, переменив фату и миртовый венок на дорожный костюм, уже сидела в экипаже, господин Сендреи мучительно застонал, раздавив в кулаке очередную сигару. Нет, он не даст благословения и даже не спустится попрощаться. Пусть знает, неблагодарная, что навеки разбила отцовское сердце…
Шандор Телеки, дикий граф, уступивший молодым свою вотчину на время медового месяца, шумно расцеловал невесту и, отведя Петефи в сторону, тихо сказал:
— Замок в полном твоем распоряжении, друже. Я убрал всех слуг, как ты просил.
— Спасибо тебе за все! Если бы не ты…
— Ах, пустое, пустое, — Телеки хитро подмигнул. — Я только не знал, как поступить с Анико?..
— Ее в первую очередь! — взволновался поэт, бросив взгляд на молодую жену, принимавшую последние наставления родственников и домочадцев.
Они еще раз крепко, от души расцеловались. Петефи вскочил на подножку, счастливо улыбнулся и, обняв жену, в последний раз оглянулся на замок.
Он чувствовал себя победителем. В его лице куруцы взяли реванш.
Ямщик тряхнул поводьями, чмокнул на лошадей.
— Если что будет нужно, пиши! — крикнул вдогонку Телеки.
— Верный, верный друг! — взволнованно прошептал Петефи. — Подумать только, — он наклонился к Юлии, — целых шесть недель мы никого не будем видеть! Вот уж подарок, так подарок. Прямо не верится!
— Не
— Никогда! Мой медовый месяц продлится до самой могилы… — Петефи безмятежно вздохнул и прищурился на яркое, еще совсем летнее солнце, поднимавшееся из-за далеких гор, синих, как волны.
Счастливое сердце было глухо к пророчествам, и слова, слетевшие походя с языка, не пробудили болезненных струн. Но извечная близость любви и смерти, часовня замка, средневековый обряд… Все уже слагалось таинственным образом, будило в памяти уснувшие видения.
Каменные рыцари, сложив на груди руки, стерегли надгробья в готических церквах. Солнце, бьющее в витражи, рядило их в цветные плащи Арлекина. «Ах, если ты бросишь ходить в покрывале, повесь мне, как флаг, на могилу свой креп. Я встану из гроба за вдовьей вуалью и ночью тайком унесу ее в склеп. И слезы свои утирать буду ею, я рану сердечную ею стяну, короткую память твою пожалею, но лихом и тут тебя не помяну».
Зеленые, пронизанные лучами своды смыкались над пыльной дорогой. Убаюкивающе шумела листва.
Колесо отлетело, когда этого меньше всего ожидали, на водопое в деревне Мистот.
— Видимо, не напрасно я поэт кабаков! — Петефи с досадой хлопнул себя по колену. — Придется ночевать на постоялом дворе. Графская спальня не для нас с тобой, дорогая…
35
В лучезарно-благоуханной зале венской оперы заливались миланские тенора, а в Хофбурге что ни вечер гремели оркестры. Старый, наполненный огорчениями год, слава богу, без особых потрясений закончился, и хотелось верить, что европейский кризис, голодные бунты, грызня партий и недород навсегда отошли в прошлое.
Выступив неожиданно в непривычной для себя роли сивиллы, австрийский канцлер писал:
«Фридриху Вильгельму Четвертому, королю Пруссии
11 января 1848 года, Вена
Ваше величество!.. Я не ошибусь, если скажу, что 1848 год ярко осветит все то, что до этого было покрыто туманом; и тогда я, несмотря на мой обскурантизм, стану ратовать за свет, так что, в конце концов, новый год будет мне более приятен, нежели минувший, в отношении которого я не в состоянии воскресить никаких добрых воспоминаний…
Ваш покорный слуга
Меттерних».
Сменивший Священную римскую империю Германский союз — опора одряхлевшей Европы. На Вене и на Потсдаме покоится союз тридцати девяти немецких отечеств. Отсюда и обмен новогодними пожеланиями, общие светлые упования.
Странно, однако, что в письме от одиннадцатого дня января князь Клеменс ждет для себя в будущем какого-то особенного света, если еще шестого в Мессине грянула революция, а не успело письмо дойти до адресата, двенадцатого числа восстание перекинулось на Палермо, охватив всю Сицилию.