Виват, Новороссия!
Шрифт:
Князь откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Помолчал, и, не отворяя век, добавил:
– Запомни это, юноша! Тебе жить еще долго – значит, и дел за тобой много. Человек делами своими красен. Делами, на пользу отчизне своей. Ибо что мы оставляем, покидая этот мир? Голыми мы родились – голыми мы и уйдем. От нас остается память. Худая ли, добрая, но только она. Идущие после нас оценят деяния наши. Сквозь все лжи истина пробьется! Не может не пробиться, ибо без нее – не жизнь. И тогда суд людской на весах совести замерит свершения наши. И либо проклянет, либо забудет, либо восславит. Живи так, чтобы, умирая, быть уверенным в этом суде.
И после паузы:
– Ступайте. Устал я. Моя хозяйка вас чаем напоит. Прощайте!
Румянцевы поцеловали
В гостиной уже хлопотала хозяйка, как назвал ее старый князь, – маленькая княжна Екатерина, дочь фельдмаршала Михаила Михайловича, племянница хозяина. Она пыталась как-то оживить разговор, рассказывая обо всем, что ей, ребенку, казалось смешным и интересным, но гости задумчиво молчали, отвечая как-то довольно сухо. В карете разговор тоже не завязался. Отец все повторял слова старого князя про себя. Этим же занимался и сын. Только иногда перед его глазами вместо безжизненно лежавшей руки Голицына вставали глаза его племянницы и ее ласковая полуулыбка. И как он ни тряс голову, эта картина преследовала долго, правда, постепенно делаясь все более и более блеклой, пока не стерлась совсем. Это старость помнит долго. Юность еще забывчива.
Вскоре Дмитрий Голицын по приказу Анны был ложно обвинен и заточен в Шлиссельбург, взятый штурмом его братом во благо России и во славу ее! Он умер в камере через три месяца.
Румянцевы узнали об этом только по прошествии долгого времени. По приезде в Малороссию Александр Иванович отправился в Глухов, где располагалась главная квартира армии, участвовавшей не всегда успешно в очередной русско-турецкой войне под командованием Миниха, незадолго до этого получившего фельдмаршальский жезл. Миних был в России со времени Петра I. Император, охотно привлекающий иностранцев, вытащил из европейского небытия эту своеобычную фигуру – как, впрочем, и все заморские авантюристы, ловящие в России фортуну за хвост. Начав в 16 лет службу во французской армии, он потом перешел в Гессен-Дармштадтский корпус, потом – Гессен-Кассельский, потом – к Августу II, саксонскому курфюрсту и польскому королю, потом долго колебался между Петром I и Карлом XII, но смерть последнего бросила его в объятия России. Ныне он был Российским главнокомандующим.
Румянцев, понимая, что по случаю войны его генеральский чин наведет начальство на размышления, спокойно воспринял свой вскоре последовавший перевод в действующую армию, хотя и засомневался про себя в своих военных талантах. Но, по-видимому, это беспокоило только его. И вскоре Александр Иванович понял почему. Понял, когда более подробно узнал о предыдущей кампании той войны, шедшей уже второй год.
В этой кампании Миних взял штурмом Перекоп, захватил Хозлейв, разгромил столицу татар Бахчисарай, Ахмечти, но был вынужден отойти, поскольку крымцы боя принимать не желали, предпочитая совершать многочисленные конные атаки. Миних вывел из Крыма половину армии, не добившись ничего.
На следующий – 1737 год – уже при активном участии Румянцева, командира одной из трех пехотных дивизий, русские войска штурмом взяли Очаков – сильную турецкую крепость. Александр Иванович при этом командовал правым крылом армии. Но поскольку фельдмаршал приказал взять крепость не имея достаточных припасов, осадной артиллерии, не говоря уже о плане кампании, то армия понесла такие потери, что мало нашлось удивляющихся, когда на другой год Миних вынужден был отступить, оставив Очаков, столь щедро окропленный кровью русских солдат, и заодно бросив всю тяжелую артиллерию.
Лишь кампания 1739 года принесла русскому оружию победу. Сначала в июле был разбит под Славутичем 30-тысячный корпус сераскира Вели-паши. Два дня спустя сдался Хотин. В начале сентября Миних форсировал Прут и занял Яссы. Но тут скверную шутку с Россией сыграла союзница Австрия. Терпя периодические поражения от турок, она потерпела очередное и сокрушительное – при Дунае, потеряв двадцать тысяч войска, и новый главнокомандующий австрийцев Нейперг поспешил заключить
Но все же это была какая-никакая, а победа, и праздновали ее весьма пышно. 27 января перед Зимним дворцом проплывало церемониальное шествие войск. Колыхались знамена, гремела музыка, шляпы офицеров украшали лавровые венки. Потом начали раздаваться подарки. Бирон, явно никакого отношения к войне не имеющий, получил золотой кубок с бриллиантами, с лежащим в нем указом о выдаче полумиллиона рублей. Миних и все генералы получили золотые шпаги, а Миних – еще и пять тысяч ежегодного пенсиона. Волынский – лицо в данном случае штатское – был награжден 20 тысячами. Румянцев, в это время уже генерал-аншеф, получил заново подполковника Преображенского полка и чин статгальера (правителя) Малороссии, которым он так и не воспользовался. Вскоре после празднеств он вновь был назначен на привычный ему пост посла в Стамбуле. Он едва успел проститься с сыном – Петр приехал в начале мая – как пора было ехать. Отъезд произошел через несколько дней – 20 мая.
Александр Иванович, правда, успел из разговоров с сыном понять главное, хоть разговоры и были эти кратки… Петр приехал из Берлина, куда отец отправил его еще в прошлом году, и именно Берлин и был главной темой их собеседований…
– Ох, Артемий, правильно говорят: поделом вору и мука. Нешто я тебя не предупреждал, да и книги ты разные, поди, читал все-таки. А там что пишут? Помнишь? Красть – там пишут – нехорошо, грешно! А ты нарушил заповедь-то, Артемий, нарушил. И за это – гордись! – накажу я тебя своеручно. Ибо надеюсь я выбить из тебя дурное и вложить хорошее! – С этими словами царь Петр поднял свою суковатую дубину, и она исправно заходила по покорно склонившимся дрожащим плечам корыстолюбца…
Кабинет-министр Артемий Петрович Волынский уж который раз за последнее время жалобно застонал и вскинулся на кровати, окончательно и сразу проснувшись. Весь в холодном поту. Один и тот же сон преследовал его из ночи в ночь. «Быть беде, – как-то тоскливо-обреченно подумал Волынский, поняв, что уже не уснуть и решивший лучше от греха почитать. – Не к добру сие, чтобы этакое видеть не единожды». Когда-то такое, действительно, с ним произошло, но было это так давно, а помнить об этом так не хотелось, что Артемий Петрович как-то последние годы совсем и не вспоминал, даже мысленно, данный казус. «Может, из-за Тредиаковского? – подумалось мимолетно. – Да нет, вряд ли, – успокоил себя. – А дубинка-то у власти тяжелая», – как-то некстати вспомнил он сонные свои муки и, чтобы окончательно изгнать смятение полусонных мыслей, позвонил в колокольчик. На пороге бесшумно возник лакей.
– Свечей и квасу, – бросил Волынский и, через несколько секунд получив искомое, уселся поудобнее, открыл книгу и погрузился в яркий, беспечальный, всегда удачливый мир рыцарских похождений. Но мысли постоянно отвлекали от удачливого книжного персонажа, который в конце концов сквозь все тернии прорывался к звездам, к такому же пока удачливому герою в жизни – самому Артемию Петровичу. Удачливость закономерно порождала вопрос: до каких пор? До каких пор фортуна будет опекать своего блудного сына, постоянно рубящего сук, на котором сидит, а ныне замахнувшегося на самое святое, что нынче есть в России – на самого Бирона. Отсюда и тоска, и мрачность, и дурные сны. И даже трудно это было назвать игрой. Он жил этим. Жил полноценно, может быть, впервые за всю свою бурную и пеструю карьеру, сознательно рискуя всем во имя высоких целей, обычно в его повседневной борьбе под солнцем – как, впрочем, и для подавляющего большинства людей – не особенно и нужных-то. А было в этих повседневных схватках многое…