Шрифт:
Роджер Желязны
Византийская полночь
Сверкающий машинный ад, где эбеновые стены говорят в завтра. Торопливо пощелкивали челюсти, с треском статических разрядов перемалывая ушедшие дни.
Машина переваривала прошлое, жадно глотала, бормоча будущему: "Ты мое ты мое ты мое", - и собеседник отражался в ее полированных боках.
Человек, представший перед Автоматическим Наблюдательным Устройством, потер серо-стальную челюсть двумя естественными пальцами. Механические ноги пружинили, когда он прохаживался в ожидании. Когда он вступал в цветной круг, роботы-охранники настороженно
Наконец панель засветилась. Щелканье перешло в гул, из зарешеченных отверстий хлынули звуки:
– Уильям Батлер Йетс (Йетс, Уильям Батлер (1865 - 1939) - ирландский поэт и драматург, лауреат Нобелевской премии), ты обвиняешься в писании на стенах уборной. Признаешь ли себя виновным?
– Нет, - ответил человек, не останавливаясь.
– Меня зовут не Уильям Батлер Йетс.
– Я отметил это. Более того, ты обвиняешься в незаконном обладании именем, употреблении запрещенных семантических единиц и владении инструментами для письма. Признаешь ли ты себя виновным по этим пунктам?
– Я не Уильям Батлер Йетс, - повторил он.
– Я уже не знаю, какие слова Резлаб удалил из языка на сей раз. И что значит "инструменты для письма"?
Он замер, как ворон на проводе. Роботы тоже застыли.
– Схваченный в уборной сектора девять, ты имел при себе четыре спички и зажигалку, которой опаливал их концы. В момент ареста ты писал на стенах указанной уборной поэму "Отплывая в Византию". Ты отрицаешь это?
– Нет, - ответил человек.
– В таком случае приговор - "виновен". Имеется предположение, что ты частично виновен в подобных инцидентах, происходивших на протяжении многих лет. Ты отрицаешь это предположение?
– С какой стати?
– Человек пожал плечами.
– Я писал их все.
– В таком случае ты виновен в тяжком преступлении. Каждое стихотворение ты подписывал "Уильям Батлер Йетс", а обладание именем автоматически влечет за собой высшую меру наказания.
– Я подписывал так не все, - булькнул человек.
– Йетс же не все писал.
– Одного раза достаточно для приговора. Однако в протокол будет занесено, что ты не все стихотворения подписывал "Уильям Батлер Йетс". Кто писал остальные?
– Не знаю. Некоторые я услыхал где-то, вспомнил... Другие написал сам;
– Признание в механическом воспроизведении слов, разрешенных или запрещенных, является признанием вины - нарушен кодекс Резлаба, ноль-ноль-три, наказание десять, поглощено высшей мерой.
– Спасибо, - заметил человек.
– А ведь было время, когда любой мог писать на стенах сортира.
– Было, - согласился АНУ, - но в те времена на стенах писали здоровые и разумные выражения, связанные с размножением вида. Ты, Уильям Батлер Йетс, являешься примером того, почему подобная практика ныне запрещена.
– Пострекотали немного барабаны памяти, и АНУ продолжил: - Ты складываешь из слов бессмысленные фразы. Ты пишешь о том, чего нет, и, даже когда описываешь существующее в действительности, ты искажаешь реальность до такой степени, что она сама становится ложью. Ты пишешь без пользы и цели. именно по этой причине письмо было отменено - люди всегда лгут в речи или в письме.
Заостренные платиновые уши человека дернулись
– И поэтому ты уничтожаешь речь? И поэтому ты заменяешь речь машинной белибердой? И поэтому ты разбираешь язык, как разбираешь сломанных людей? Он погрозил машине когтистым кулаком, потом ударил себя в грудь.
– АНУ! Ты превратил человека в паразита! Мне триста лет, и то, что осталось от моего тела, вопиет против тебя! Душа моя разрывается!
– Презрен! Презрен!
– грянул динамик.
– Ты употребил запрещенное слово!
– И употреблю еще, пока могу говорить!
– воскликнул человек.
– Тебя создавали не для того, что ты творишь! Человек - не машина! Он построил тебя, и...
Он схватился за горло - его вокодер отключился. Человек закрыл полуметаллическое лицо когтями и упал на колени.
– Во-первых, - проговорил АНУ, - человек не строил меня. Я существовал всегда. Неэффективные люди не могли бы достичь такого совершенства конструкции. Я оказал милосердие вашему виду, включив его в свой конвейер. Я продлил вашу жизнь. Я улучшил ваш дизайн. Протестовали очень немногие, подобные тебе образцы производственного брака. Тем не менее я сохранил от них все, что смог.
– Вновь застрекотали барабаны, потом АНУ продолжил: - Я намерен задать тебе еще один вопрос. Я включу твой вокодер, если ты не станешь использовать запрещенных слов. Вырази согласие вставанием.
Человек поднялся на ноги. Руки его опустились, он мрачно глянул на сияющую панель.
– Ты не мог написать все эти стихотворения, - раздался мерный глас.
– Скажи, зачем и как ты делал то, что делал?
– Зачем?
– повторил человек, вспоминая.
– Как?
Это случилось столетия назад, в разрушенном ныне Византийском зале, где человек слышал последнюю музыку Земли. В этом панельном бетонном здании размещалась Птица.
Птицей назывался последний музыкальный инструмент, построенный АНУ. Тысячи золотых глаз таились в роскошных изгибах ее хвоста, и червоное тело сотрясалось в скорби златогласых пророчеств. Когда АНУ строил ее, сопротивление было сильнее, и слова "отдых" и "искусство" еще не потеряли смысла.
Человек был на последнем концерте Птицы и участвовал в последовавшем мятеже, который обошелся ему в добрую часть левой лобной доли. Двумя днями позже Птицу разобрали. Медик сказал ему как-то, что одно из ярких перьев вставлено ему в запястье, а другое - в позвоночник, и человека порой радовало, что он носит в себе часть Птицы.
А потом, ночью, на поясной станции, ему явился целый человек.
Полностью людей редко можно было встретить. Иных и вовсе было не отличить от автоматических слуг АНУ.
Почти у каждого из живущих имелись сменные, конвейерные части, и чем старше становился человек, тем меньше людского в нем оставалось.
Но незнакомец был цел и очень стар. В глазах его были выносные хрусталики, очень толстые, на плечах - нефункциональный кусок темной ткани, а на шее - широкая черная лента. Он носил что-то вроде рваной рубашки, коротковатые штаны, черную, мятую головокрышку и опирался на незаконный протез - трость с золотым набалдашником. Седые волосы окаймляли хребты скул, и полыхали запавшие глаза.