Вкус ледяного поцелуя
Шрифт:
Ритка, увидев меня, страдальчески закатила глаза.
– Да ты с ума сошла. Ты себя в зеркале видела?
– Не-а. На хрена мне себя расстраивать? Приемная была пуста, и я устроилась в кресле рядом с Риткой.
– Один? – кивнула я в сторону заветной двери.
– Да. Освободится, позовет. Между прочим, я тебя просила… – укоризненно начала она, но я перебила:
– Да не зуди ты, и так тошно.
– Тошно, – передразнила Ритка.
– Кто настучал? – вздохнула я. Ритка подняла брови, вроде бы удивляясь моей дурости, после чего подала мне газету. Первую страницу
– И чего тут смешного? – нахмурилась Ритка.
– А я и не смеюсь. Оперативно сработали. Умеют, когда хотят. Дай закурить.
– Ты же знаешь…
– Дай закурить. Хуже уже не будет.
Ритка протянула мне пачку сигарет и придвинула пепельницу.
– Ты что, в самом деле… – начала она, но под моим взглядом лишь покачала головой и отвернулась.
Я успела докурить сигарету и еще раз пробежать глазами статью, когда услышала по переговорному устройству голос Деда.
– Рита, она пришла? – спросил он сурово.
– Да, Игорь Николаевич, – пискнула Ритка.
– Пусть зайдет.
– Очень тебя прошу… – начала было Ритка, но я махнула рукой и вошла в кабинет.
Дед, как всегда, готовясь к неприятному разговору, таращился в окно. Он стоял, сунув руки в карманы брюк, и даже не повернулся, услышав, как хлопнула дверь. Я его знала слишком хорошо и по напряженной спине, по тому, как, набычившись, он смотрит вдаль, ничего не видя, поняла: он, что называется, в бешенстве.
– Привет, – сказала я, поставила сумку с Сашкой на пол, а сама устроилась в кресле, робко так, на самом краешке, очень надеясь, что выгляжу вполне сиротливо.
– Газету видела? – спросил он, не поворачиваясь.
– Ага. Ритка показала.
– Ну и что скажешь?
– А чего тут скажешь, чистой воды подстава. И менты в нужном месте в нужное время, и журналистка весьма кстати с фотографом на пару, и это в два часа ночи. А утречком эта хрень уже в газете… Позудят немного и угомонятся. – Я разглядывала свои ногти, пользуясь тем, что Дед меня не видит. Тут он повернулся, а я приняла покаянный вид, взглянула на грязные кроссовки и поморщилась, но тут, как говорится, ничего не поделаешь.
– Значит, подстава? – спросил Дед печально, а мне вдруг ни с того ни с сего стало его жалко. Так иногда бывает, и я знать не знаю, что с этим делать.
Я молча кивнула, напусти в глаза тихой грусти, и даже вздохнула, Сашка, кстати, тоже вздохнул, должно быть, переживал из-за меня.
– Ага, – зловеще кивнул Дед. – Значит, ты не садилась за руль в пьяном виде, не была остановлена сотрудником ГАИ, не оказывала сопротивления, не была доставлена в отделение и не разбила там окно, запустив в него стулом. Что ты еще не сделала? – Я воззрилась на потолок, внезапно решив, что он чем-то необычайно мне интересен. – Прекрати паясничать! – рявкнул Дед, но особого впечатления на меня это не произвело, я знала его двадцать с небольшим лет, сначала он заменял мне отца, потом стал любовником, теперь он мой работодатель. Мне было известно доподлинно: когда он рычит, это ничего, это можно пережить, куда хуже лютое молчание.
Дед сгреб газету со стола и сунул ее мне под нос, как будто я ее не видела.
– У тебя мозги есть? Хоть какие-нибудь? Ты знаешь, как для меня важно… особенно сейчас… переломный момент… – Далее было совсем неинтересно.
Конечно, я знала. Год назад в тяжелой борьбе Дед занял это кресло и намеревался в нем состариться и, подозреваю, умереть на боевом посту, как генсеки в старые добрые времена. Последние пару месяцев он болезненно относился к малейшей критике, в общем-то, он ее никогда не любил, a теперь зеленел лицом, лишь только какой-нибудь придурок позволял себе тявкнуть вдогонку. Впрочем придурков было не так много, и волноваться ему, по большому счету, не стоило.
Именно это я и попыталась донести до его сознания интеллигентно и толково. Но он не внял.
– Ты обязана думать о моем честном имени, – взвился он и, судя по физиономии, именно так и думал, я имею в виду честное имя. Признаться, это меня озадачило. Перед журналистами, любимым электоратом и еще черт знает перед кем мог бы сколько угодно выеживаться, но я-то знаю его как облупленного. “Он заигрался, – решила я с сожалением. – Сам себе верит. Ей-богу, верит”, – тяжко вздохнула и сказала:
– Извини.
– Извини? – Его могучая грудь тяжело вздымалась, глаза сверкали, правда, с рева он перешел на зловещий шепот, что тоже не очень хорошо, но от шепота хоть уши не закладывает. – Это все, что ты можешь мне сказать? Да ты хоть понимаешь… – Он вновь повысил голос, а я неожиданно для себя сказала:
– Пошел ты к черту. – И почувствовала облегчение: именно это мне уже давно хотелось сказать.
Дед замер с приоткрытым ртом, дернул седой головой, а потом сцепил челюсти так, что его зубы просто обязаны были раскрошиться.
Я поднялась и направилась к двери, решив, самое время убраться восвояси. Ближе к вечеру Дед придет в себя, и мы славненько порыдаем на груди друг друга, простим обоюдные грехи и заживем по-прежнему – ладненько и складненько.
В два шага он догнал меня, схватил за плечо и с размаха влепил пощечину. Сашка отчаянно завизжал и, выскочив из сумки, попробовал ухватить обидчика за ногу.
– Здорово, – присвистнула я, как только смогла прийти в себя. Дед стоял бледный до синевы, гнев в его глазах уже потух, теперь в них осталась одна растерянность. Должно быть, он был потрясен не меньше меня.
Сказать по чести, не ожидала я от старого друга такой прыти. Еще минуту назад могла бы руку на отсечение предложить, что он никогда, ни при каких обстоятельствах… и так далее, а вот гляди ты… в этом мире все меняется, и с руками следует быть поосторожнее во всех смыслах.
Сашка все еще метался возле его ног. Я было испугалась, как бы Дед в сердцах не пнул звереныша, но он, похоже, вовсе ничего вокруг не замечал. Подхватив Сашку на руки, я вышла из кабинета, громко хлопнув дверью.
– Ну что? – спросила Ритка испуганно.