Вкус листьев коки
Шрифт:
Его звали Ансельмо. Итальянский миссионер, он провел последние десять лет в Ачупальяс и окрестностях, где жил и работал.
Миссия Ансельмо была основным источником современных лекарств для бедных крестьян из округи и их семей. Он делился едой со всеми и время от времени переправлял из Италии ношеную одежду и раздавал нуждающимся. Кроме того, гордо заявил он, он научил местных употреблять в пищу конину.
– В Италии конина – деликатес, а здешние крестьяне полагают, что она не годится в пищу. В прошлом году мы загнали стадо диких лошадей в горах и устроили барбекю. Теперь конина всем очень нравится.
Его самым большим достижением был «колледж» – школа, где мальчиков обучали плотницкому ремеслу.
– Это единственная надежда Ачупальяс, – сказал он, указывая на грубо отесанные деревянные стены. Наделы большинства крестьян были слишком малы, чтобы прокормить семью, не говоря уже о дополнительном участке земли, который можно было бы разделить между сыновьями. В результате почти все мужчины деревни переехали в Гуаякиль в поисках работы в конвейерных цехах заводов. Женщинам осталось лишь разделить бремя по обработке полей и присмотру за скотом. – Мужчины приезжают лишь на время весенней пахоты, чтобы помочь управиться с быками. А некоторые не возвращаются и вовсе. – Он развел руками. У него были толстые пальцы и чистые, но сломанные ногти. – Привыкают к городской жизни и бросают семьи.
Теперь понятно, почему на улицах так много старух. Я огляделась и насчитала в нашей комнате двадцать четыре кровати. Ансельмо потратил десять лет на то, чтобы спасти двадцать четыре семьи. Откуда только у людей берется мужество, чтобы посвящать жизнь такому делу, да еще и не имея ни от кого помощи?
– В девять лет я вынужден был покинуть родной дом и искать работу, – рассказал он. – Мы жили очень бедно, еды на всех не хватало. Сначала работал сборщиком яблок. Потом чинил телефонные провода. – Он покачал головой и разгладил большими пальцами усы. – Если бы я не приехал сюда, меня бы точно уже не было в живых. Большинство друзей в Италии умерли из-за наркотиков, и меня ждала та же участь. Однажды я увидел епископа, он читал проповедь. Меня так разозлили его слова, что я подошел к нему и сказал: «Вся эта глупая болтовня не приносит людям никакой пользы». – Ансельмо замолчал и улыбнулся, словно вспомнив веселую шутку. – А епископ повернулся и спросил: «А какую пользу намерен принести людям ты?» – Он развел руками. Все его ладони были в мозолях. – Я не знал, что ответить ему. Мы поговорили, и я понял, что готов посвятить свою жизнь Эквадору. С тех пор он стал мне как отец.
От подростка-наркомана до защитника бедноты. Должно быть, слова епископа действительно произвели большое впечатление.
Ансельмо рассмеялся.
– Если хотите увидеть его воочию, я могу дать его адрес в Перу. Но будьте осторожны, – он погрозил мне пальцем, – это опасный человек. Ваша жизнь может измениться так, как вы сами того не ожидали.
Он ушел так же тихо, как и пришел, но прежде пригласил нас взглянуть на кампо – рабочую деревню, что тянулась через долину вверх по склону горы. Там женщины пряли шерсть прямо со спин своих мохнатых подопечных, а мужчины ворошили угли в дымящихся кострах и пили самогон из грязных пластиковых стаканов.
Рано утром мы взвалили на спины рюкзаки и пошли вслед за Ансельмо. Через несколько минут деревня осталась позади, и вокруг нас раскинулись пастбища.
– Когда мы строили школу, – вдруг заговорил Ансельмо, – произошел несчастный случай. – Он замолк и потер подбородок. – Мы настилали крышу, и мой помощник упал с третьего этажа и ударился головой. Мы тут же отвезли его в Риобамбу на грузовике, а потом переправили на самолете в лучшую клинику в Кито. У него из ушей шла кровь. Ему сделали компьютерную томографию и сказали, что, возможно, понадобится операция. Хотели знать, есть ли у меня деньги. Конечно, есть, заверил их я. Тогда они дали мне список лекарств, и я побежал в аптеку. Когда вернулся, моему другу стало хуже. Врачи сказали, что операция будет пустой тратой денег. Я так разозлился на них. «Думаете, у меня нет денег? – кричал я. – Давайте я вам покажу!» Но они не слушали меня, и я отнес результаты томографии в другую клинику. «Зачем вы нам их показываете? – сказали мне там. – Вы уже услышали диагноз лучших врачей в стране». – Ансельмо замолк. – Я чувствовал себя таким беспомощным. До тех пор я думал, что деньги имеют власть, что, если их достаточно, можно вылечить любую болезнь и помочь любому. Мне никогда не приходилось сидеть и смотреть, как умирает мой друг. В тот день я понял, что в мире есть нечто, обладающее большей властью, чем я.
Я думала, что сейчас он заговорит о Боге. Ведь он был миссионером как-никак. Но этого не произошло. Он молча пошел дальше.
Говорят, что в Андах за день сменяется четыре времени года. С утренним солнцем начинается весна. Короткое лето быстро сменяется послеобеденной осенью, и горе тому, кто очутится на горных вершинах, когда сумерки принесут с собой зимний ночной холод. Мы поднимались все выше, полуденное солнце скрылось, а температура за это время упала на двадцать градусов. Лавина тяжелых туч нависла над склоном. Нас тут же накрыло одеялом сырости, такой вязкой, что я чувствовала, как она медленно ползет по ногам.
Наконец мы уткнулись в полоску свежевспаханной земли на краю поля. В тридцати футах вырисовывались призрачные фигуры двух буйволов, тянущих плуг. Ансельмо окликнул их хозяина. Мы неуклюже ступали по комьям слипшейся грязи. Он отозвался и сказал, что мы могли бы помочь ему в работе.
– Она? – добавил он с куда меньшим энтузиазмом, когда я попросила разрешения помочь.
Один из крестьян взял корзинку с семенами маиса и вручил ее мне. Я шла позади, бросая семена в свежевспаханную борозду и раздумывая, как бы мне попробовать поработать с плугом. Не может же эта работа быть такой сложной, в самом деле. Такие спокойные животные, как буйволы, вряд ли сорвутся с места и побегут домой, таща за собой подкованный металлом инструмент.
Я попросила. Крестьяне отказали. Ансельмо что-то шепнул им на ухо, и меня тут же поставили за плуг. Я схватила скользкую, испачканную глиной ручку – и поняла, что не знаю, как заставить буйволов идти. Я щелкала языком. Кудахтала. Чертыхалась. Размахивала кожаным кнутом над головой. Но животные не сдвинулись с места. Тут их хозяин, что стоял рядом, неслышно причмокнул, и они пошли. Я плелась позади, еле удерживая тяжелый плуг, который так и норовил завалиться набок, врезаться в землю слишком глубоко или заскользить по самой ее поверхности.
Мы дошли до края поля, и я обернулась взглянуть на пропаханную борозду. Как будто огромный гриф пронесся за нами, выхватывая комья из земли с неровными промежутками. Я потянулась за плугом, чтобы развернуть его на сто восемьдесят градусов. Но он засел намертво, как пожарный гидрант. Одна только рукоятка весила фунтов семьдесят. Она вся покрылась липкими комьями глины, и все сооружение было скользким, как жареный в масле поросенок. Я дергала его, пыталась поднять и тянула, описывая неуклюжие круги, а потом рухнула на землю, тяжело дыша. Тут крестьянин причмокнул, и буйволы двинулись с места.
На третьей борозде я перестала даже делать вид, что могу развернуть скотину самостоятельно. На шестой моя правая рука стала больше левой на три дюйма, штаны отвисли от набившейся в них глины, а легкие посылали отчаянные сигналы в мозг, сигнализируя о внезапной нехватке кислорода. Именно в тот момент буйволы, почуяв, что ими управляет слабая душа, решили пойти домой.
Они двинулись вниз по холму; плуг прорезал глубокую расселину в свежевспаханной борозде. Я вдруг поняла, что среди всех моих многочисленных карточек со словами на кечуа не было слова «стоять».