Вкус медной проволоки
Шрифт:
На Приморском бульваре уже никто не плакал. По аллеям ходили девушки под ручку с матросами. Напротив памятника Погибшим кораблям стояли братья Кравченко, держа за руки невысокого моряка, и на их рожах было написано, что это их отец. Братья ничего не замечали. Они орали оба сразу и размахивали руками.
«Сегодня
Я влез в пулемётное гнездо на спуске к морю и скрутил самокрутку. Самокрутка получилась мокрой и толстой. Спички у меня были. Я закашлялся - махорку я курил впервые. Кашлял и думал: «Почему я не плачу, ведь я очень любил своего отца?»
От махорки кружилась голова. На полу валялись гильзы. Это были немецкие гильзы. С ободком. Я ткнул одну ногой, она зазвенела.
– Там кто-то есть, - прошептал женский голос за стеной. Отверстие заслонило чье-то лицо. Лицо уплыло. Остался кусок неба с рваными, как у осколков, краями. Тёмно-сиреневый осколок с голубыми звёздами. Я затянулся в последний раз.
... Возле моря стоял Шурка. Он держал в руках флотский ремень.
– Видал?
– сказал он.
– Совсем новый. Хочешь, тебе достану? Они сегодня все добрые.
– Не стоит. Иди достань себе бескозырку, - сказал я.
– Идея, - сказал Шурка, примеряя ремень. Он всё ещё был велик, и Цубан повозился с ним, пока ремень не стал как раз. Он ушёл за бескозыркой.
Я сел на камни у самой воды. Море горбило свою спину. Море почёсывалось о чёрные камни и звонко хлюпало. Утренний шторм поднял зелёные скользкие листья морской капусты и облепил ими скалы. И запах был сильный, запах моря.
Если броситься в море, то сначала будет очень холодно, и в воде рассыплются короткие голубые искорки... В голове плыло... Вспомнилось что-то очень далёкое... Было холодно, и отец был в шинели, когда я поскользнулся и хлопнулся в воду. Отец выдернул меня из воды и укутал в шинель. Потом мы ехали на такси, и у меня стучали зубы. Но заболел не я, а он - «от переживаний», как сказала мама. Это произошло на этом самом месте, где теперь сидел я. Отец вообще любил сидеть на этом камне…
Я вздрогнул, когда почувствовал на своей спине чью-то большую тёплую руку.
– Ты не дождался его?
Я кивнул. Я не поворачивался, чтобы человек не убрал свою руку.
– Ну ничего. Дождёшься.
– Нет, - сказал я, - девятого августа сорок первого года под Киевом...
– У меня тоже, - сказал он.
– Всех. Здесь, в Севастополе. Я ходил сейчас туда. Одна стена стоит. Других нет... Спинка от кроватки сына... Он твой ровесник... был...
Позади слышалась буйная чечётка под аккомпанемент аккордеона.
– Знаешь, им всем повезло. Они уже отвоевались. Слышишь, как танцуют?
– А тебе?
– Для меня война ещё не кончилась. Подал рапорт. Думаю, отправят после праздников.
Сначала стало светло, потом раскололся воздух.
Со мной рядом сидел старшина второй статьи. Он был какой-то очень большой. Ещё я заметил глубокий шрам через всю левую щеку. Старшина взъерошил мне волосы.
– Не бойся, - сказал он.
– Это салют. Боевыми бьют.
Ракеты опускались медленно. Некоторые падали в воду, и в том месте вода светилась. С Хрусталки били трассирующими из автоматов. Чечётка позади стала совсем бешеной. Когда взлетали ракеты, видно было, как мелькают ноги матросов. И сверкали клавиши трофейного аккордеона...