Владимир Раугул

Раугул Владимир

– Часа два, не более, дорогой староста. У меня есть с собой все необходимое.

Обрадованный староста велел создать Маясу все условия для работы. Приготовленное Маясом зелье из серы, извести, воды, бледных поганок и мухоморов оказало волшебное исцеляющее действие. Староста избавился не только от несварения желудка, но также и от своего непомерного аппетита и от всех проблем, как и обещал алхимик. Вся деревня прибежала смотреть на посиневший труп своего идейного руководителя и была в диком восторге от глубоких медицинских знаний Маяса. Одна растроганная крестьянка, чье имя уже было занесено в воскресное меню, прослезившись, вывела из своего стойла осла, который чудом не был съеден из-за того что был покрыт лишаем, гнойными

язвами, источал неимоверный смрад и производил самое отталкивающее впечатление. Она передала его алхимику, и тот не смог отказаться, чувствуя, что своим отказом он обидел бы всю деревню.

Верхом на этом ишаке, подобно царю Иудеи, Маяс въехал в ворота столицы Муругленда.

Глава вторая: Столица

Маяс въехал в ворота столицы. Перед собой он увидел большую базарную площадь, на которой была водружена плаха. На плахе трудился здоровенный палач, методично, раз за разом опускавший топор на шею распростершейся перед ним наполовину обезглавленной жертвы. Палач с ожесточением бил топором по шее, словно рубил дрова, но голова по-прежнему отказывалась отделяться от тела преступника. Самое удивительное, что площадь была совершенно пуста. Обычно, во всех городах мира, казнь является любимым развлечением населения, которое вываливает на площадь в лучших праздничных нарядах и держит на плечах распираемых любопытством детей.

Пустая площадь в момент казни вызывала в Маясе искреннее удивление и, поскольку также отсутствовала и стража, являющаяся обычным элементом подобного рода мероприятий, Маяс, посмотрев раз шестнадцать на то, как палач опускает топор на шею осужденного, решил удовлетворить свое любопытство и обратился прямо к палачу.

– Скажите, а где же народ и вельможи? Почему никто не наблюдает за казнью, которая должна иметь поучающее воздействие для народа города?

Палач опустил топор и, вытирая пот со лба, пояснил самым несчастным голосом, что народ и вельможи присутствовали на казни во время ее начала, но четыре часа спустя им надоело это зрелище и они разошлись обедать.

– С чем же связана столь невероятная продолжительность процедуры отсечения головы?
– поинтересовался Маяс.
– Во всех городах, в которых я бывал, она обычно не занимает более пяти минут.

– Ах, это долгая история, - грустно ответил палач.
– Все дело в моей невезучести. Еще в детстве мой покойный папаша заставлял меня помогать ему при совершении казней и во время допросов обвиняемых, но меня каждый раз начинало рвать, и дело заканчивалось обмороком. Это было жуткое несчастье для моей семьи. Ведь мой отец был палачом, мой дед был палачом, мой прадед был палачом, равно как и все мои предки по мужской линии. Я обязан был стать палачом и продолжить семейное дело, но я к этому совершенно не приспособлен.

Когда мой отец состарился и стал настолько слаб, что не смог держать в руках топор и даже инструменты для пыток, меня заставили сменить его в пыточной камере. В тот момент проводили допрос особо опасного государственного преступника, который позволил себе опорожниться прямо под стенами королевского дворца, а затем стал ссылаться на расстроенный желудок. Но, безусловно, всем было ясно, что дело идет о государственном заговоре, и мерзавец просто не хочет выдавать своих сообщников. Тогда герцог велел мне прижечь спину преступника каленым железом. Я уже приблизился к нему с раскаленной железякой, когда мне стало дурно, и я потерял сознание. Железяка, правда, упала прямо на подозреваемого, и он признался во всех своих злодеяниях. Но с тех пор меня больше не допускают в пыточную камеру, и герцог производит допрос самолично.

Однако он не может производить публичную казнь, - сказал палач с сожалением в голосе, - и потому меня все же заставили отсекать голову преступнику. Руки у меня дрожали, и я никак не мог нанести удар, который бы отделил голову от туловища. После третьего удара мой престарелый отец, с ужасом наблюдавший за моими действиями, вышел из себя и, ворвавшись на плаху, скинул тело с недорубленной головой и, положив мою голову на освободившееся место, заорал, что он научит меня работать, и что он мне сейчас снесет голову одним ударом. Но бедняга не смог поднять топор, и от неимоверных усилий сердце моего старого бедного отца не выдержало, и он упал замертво. Я принял топор из его рук и тут же уронил его себе на ногу, в результате чего я лишился большого пальца на правой ноге. Никакими уговорами или угрозами меня потом не могли заставить выйти на плаху. Меня даже грозились казнить, но дело в том, что по закону в нашем городе казнь имеет право совершать только потомок палачей, и я был единственным таким человеком. Никто кроме меня не имеет право казнить. Потому король стал умолять меня исполнить свой долг и, чтобы я не боялся вновь уронить топор и повредить себе что-нибудь еще, он пообещал мне, что топор будет совершенно тупой и, таким образом, совершенно безопасный в случае падения на ногу или на другие члены тела палача. С другой стороны, - сказал мне король, - учитывая твои недюжинные силы, ты вполне сможешь отрубить преступнику голову и таким топором.

– Я мучаюсь здесь с самого утра, и вот, видишь, голова по-прежнему не хочет отделяться от тела мерзавца. Я думаю, что после этого король вообще может отменить казни через отсечение головы.

– А после какого удара умер преступник?
– с сочувствием в голосе поинтересовался Маяс.

– После шестого, - мрачно ответил палач.

– Тогда, - сказал Маяс, - вряд ли король когда-нибудь отменит отсечение голов и просто будет использовать эту казнь вместо сдирания кожи или вместо того, чтобы сажать преступника на кол, ибо, безусловно, подобное отсечение головы доставит осужденному больше мучений, чем все другие изобретенные человечеством способы умерщвления.

– Да, а мне-то что делать?
– со страданием в голосе спросил палач.
– Ведь на завтра у них запланирована казнь чернокнижника, и тоже через отсечение головы, а я боюсь, что я до завтра не закончу и с этой казнью.

– Как чернокнижника?
– заинтересовался Маяс.
– А разве у вас их не сжигают, как в других местах?

– Сжигают, - страдальческим голосом ответил палач.
– Но это только в том случае, если человек будет признан чернокнижником, а этот даже не умеет читать.

– А за что же тогда его казнят?
– изумился Маяс.

– За хранение чернокнижной литературы. Он уверял, что нашел книги в какой-то пещере, когда собирал хворост в горах, и решил использовать их в качестве бумаги для домашних нужд, но это, конечно, ложь, и во всем виден преступный замысел. Конечно, жаль, что он не умеет читать. Если бы он умел читать, то его бы сжигали, а там, даже если бы король дал мне мокрые дрова, я всегда мог бы подлить смолы для поддержания огня, и мне не пришлось бы так мучиться.

С этими словами палач вновь взялся за топор и продолжил терзать отказывавшуюся перерубаться шею преступника.

Маяс отошел, пораженный необычностью казни и словоохотливостью палача, столь неуместной для его профессии, впрочем, как и всеми остальными качествами этого исполнителя повелений правосудия.

Получив столь важные сведения о казнях в городе, Маяс понял, что если его (не дай бог) обвинят в том, что он - чернокнижник, он не должен отрицать своего знакомства с грамотой.