Владычица магии
Шрифт:
— Зачем ты стремишься туда, куда путь для тебя закрыт?
— Я должна предупредить его, — исступленно выкрикнула она, а затем вдруг, подобно выбирающемуся из кокона мотыльку, что-то всколыхнулось в Игрейне — что-то большее, нежели она сама, — открылось, развернуло крылья; и вот окутывающая ее тьма исчезла, а жуткий образ, предостерегающий ее, превратился в фигуру под покрывалом: да это только женщина, такая же, как она, жрица, но со всей определенностью не Богиня и не Старуха Смерть.
— Мы связаны и скованы клятвой, жизнь к жизни, и за пределами жизни, у тебя нет права на запрет, — твердо произнесла Игрейна. И внезапно увидела, что руки ее до самых плеч обвили золотые змеи — те самые, из загадочного сна про кольцо камней. Молодая женщина воздела руки и прокричала одно-единственное слово на незнакомом языке. Впоследствии ей так и не удалось
Нет, это — слабый, тусклый огонек светильника: свеча с фитилем из сердцевины ситника в деревянном ящичке, кое-как прикрытая тонкой роговой заслонкой, едва различимая искорка в ледяном полумраке тесной, сложенной из камней хижины, полуразрушенной и кое-как залатанной пучками тростника. Но благодаря некоему загадочному, несуществующему свету — или, может быть, в бесплотном своем обличий она все видела в темноте даже без помощи обычного зрения? — она различила среди теней знакомые лица, лица тех, кого видела рядом с Утером в Лондиниуме: владетелей, вождей, простых ратников. Измученные, промерзшие до костей, они сгрудились вокруг крохотного светильника, точно этот мерцающий огонек мог каким-то образом согреть их. Был среди них и Утер: исхудавший, изможденный, обмороженные руки кровоточат, шерстяной плед натянут на самый лоб и закрывает подбородок. Нет, это не гордый и царственный жрец и возлюбленный из ее первого видения и даже не неуклюжий, грубоватый юнец, что ворвался в церковь посреди службы; этот бесконечно усталый, изнуренный мужчина — влажные пряди падают на покрасневший от холода нос, — он вдруг показался ей более реальным и более пригожим, нежели когда-либо прежде. Игрейне, изнывающей от жалости и от желания заключить его в объятия, согреть, померещилось, будто она и впрямь воскликнула вслух:
— Утер!
И он услышал. Утер поднял голову, оглядел холодную хижину, поежился, точно под жалким кровом повеяло еще более стылым сквозняком, а в следующий миг она различила сквозь слои плащей и пледов змей, обвившихся вокруг его рук. То не были настоящие змеи: они извивались, точно живые, да только ни одна известная человеку змея не выползет из норы в такую погоду. Но Игрейна их видела, а Утер каким-то непостижимым образом увидел ее и открыл было рот, собираясь заговорить. Властным жестом молодая женщина заставила его умолкнуть.
— Снимайся с лагеря и выступай, иначе ты обречен! — Предостережение не облеклось в слова в ее сознании, но передалось от нее к нему напрямую, в виде мысли. — Вскорости после полуночи снегопад стихнет. Горлойс и его люди полагают, что ты намертво застрял на этом самом месте, они нападут на вас и изрубят на куски! Будь готов отразить нападение!
Последние крохи силы ушли у Игрейны на то, чтобы донести эти слова до сознания собеседника. И едва они сложились в связную речь, как Игрейна уже поняла, что сила воли, перенесшая ее сюда через бездну вопреки всем законам этого мира, неуклонно иссякает. Молодая женщина не обладала привычкой к такого рода колдовству и теперь отчаянно сопротивлялась, не желая уходить, пока не выскажет предостережения до конца. Поверят ли ей, будут ли люди Утера готовы встретить Горлойса? Или останутся здесь и с места не стронутся в темноте даже после того, как буря утихнет; и Горлойс застанет их врасплох, как лис — устроившихся на насесте кур? Но она, Игрейна, на большее уже не способна. На нее вдруг накатил смертельный холод, в полном изнеможении она почувствовала, что теряет сознание, проваливается в ледяную стужу и тьму, словно все ее существо сотрясала снежная буря…
… Она лежала на каменном полу у остывшего очага. Над нею гулял пронизывающий сквозняк, как если бы буран, преследующий ее в видении от начала и до конца, разбушевался и здесь, внутри ее тела… Нет, не в этом дело. Последний порыв уже затихающей бури распахнул деревянные ставни, и теперь они громко хлопали о стену, и в комнату задувал ветер.
Игрейна совсем продрогла. Продрогла так, что, кажется, уже и двинуться не сможет, так и останется лежать здесь, у очага, постепенно замерзая, пока леденящий холод не сменится для нее смертным сном. В тот миг ей было все равно.
«Нарушение запрета влечет за собою кару, таков закон. Я совершила недозволенное, и с рук мне это не сойдет. Если Утер спасен, я приму любое наказание, даже смерть…»
И в самом деле, кутаясь в плащ и напрасно пытаясь хоть самую малость согреться, Игрейна думала, что смерть окажется к ней милосердной. По крайней мере она перестанет мерзнуть…
Но Моргейна, Моргейна… она же спит под самым окном, если не закрыть ставни, она, чего доброго, простудится и, чего доброго, подхватит легочную лихорадку… Ради себя Игрейна ни за что не стронулась бы с места. Но ради своего ребенка и ради ни в чем не повинной сестры она заставила себя пошевелиться, хотя каждое движение онемевших рук и ног причиняло невыносимую боль. Неуклюже, пошатываясь, будто пьяная, молодая женщина доковыляла до окна и заледеневшими пальцами попыталась закрыть его. Ветер дважды вырывал ставень у нее из рук; всхлипывая, Игрейна сражалась с непокорным окном. Она сорвала ноготь на пальце, хотя боли не почувствовала; ставень упорно сопротивлялся, точно живое существо. Наконец, зажав скобу между ладонями, Игрейна захлопнула окно при помощи одной лишь грубой силы, прищемив ненароком застывший, посиневший палец между ставнем и рамой, и кое-как задвинула деревянный засов.
В комнате по-прежнему царил холод — леденящий, пронизывающий, и молодая женщина знала: если не развести огня, Моргейна непременно расхворается, да и Моргауза тоже… Больше всего на свете Игрейне хотелось забраться в постель, не снимая плаща, лечь между ними, согреться теплом молодых тел, но до утра еще много часов, а ведь это она оставила огонь без присмотра. Стуча зубами, плотно запахнувшись в плащ, она сняла с очага жаровню и тихонько спустилась вниз, спотыкаясь на каменных ступенях и раня и без того заледеневшие ноги. В кухне трое прислужниц свернулись клубочком, точно собаки, перед надежно прикрытым огнем; там было тепло, над огнем на длинном крючке висел котел, над ним курился пар — каша варится на завтрак, не иначе. Ну что ж, в конце концов, это ее собственная кухня и ее собственная овсянка. Игрейна зачерпнула чашкой из котла и выпила горячее, несоленое овсяное варево, но даже это ее не согрело. Затем она наполнила жаровню раскаленными докрасна углями, прикрыла огонь, затем жаровню и, схоронив ее в складках юбки, снова поднялась наверх. Молодая женщина пошатывалась от изнеможения и, невзирая на горячее питье, тряслась так, что всерьез опасалась упасть. «Падать нельзя, если я упаду, я больше не встану, а от просыпавшихся углей что-нибудь да загорится…»
Игрейна опустилась на колени перед остывшим очагом в своих покоях, чувствуя, как все тело ее сотрясает крупная дрожь, а в груди нарастает мучительная боль. Теперь она уже не мерзла, она пылала жаром. Молодая женщина терпеливо подбрасывала в угли трут из корзинки, затем — мелкие веточки; наконец бревно занялось, и к потолку взметнулось ревущее пламя. К тому времени Игрейне сделалось так жарко, что по пути к кровати она сбросила плащ. Она подвинула Моргейну и улеглась, обняв девочку, сама не зная, засыпает или умирает.
Нет, она не умерла. Смерть не приносит с собою такой мучительный, в дрожь бросающий жар и холод… Игрейна знала, что долго пролежала, обернутая во влажные дымящиеся простыни; по мере того как ткань остывала, их снимали и заменяли новыми; знала, что в нее насильно вливают горячее питье, какие-то тошнотворные травяные настои против лихорадки, а иногда — что-то крепкое, смешанное с горячей водой. Так шли дни, недели, годы, века, а она все лежала в постели, пылала, дрожала, позволяла пичкать себя омерзительными отварами, будучи слишком слаба, чтобы извергнуть их обратно. Однажды к ней заглянула Моргауза и обиженно спросила:
— Раз уж тебя угораздило расхвораться, Игрейна, могла бы разбудить меня: я бы сама огонь развела.
В углу комнаты маячила темная фигура, преграждавшая ей путь, и теперь Игрейна отчетливо различала ее лицо: это — Старуха Смерть, что охраняет двери в запретные пределы, и теперь она покарает ослушницу… Пришла Моргейна и встала, глядя на мать: на ее маленьком, смуглом личике проступил страх; Игрейне захотелось успокоить дочку, но у нее не осталось сил даже на то, чтобы заговорить вслух. Был там и Утер, но молодая женщина знала: никто, кроме нее, Утера не видит, и не подобает ей призывать к себе мужчину, ежели это — не законный ее супруг… вот если она примется звать Горлойса, никто ее не осудит. Но, даже умирая, она не желала произносить имя Горлойса, не желала больше иметь с ним ничего общего, ни в жизни, ни в смерти.