Владыка вод
Шрифт:
…А назавтра началось что-то смутное. Выступили обычным порядком, но далеко уйти не успели: ровное движение сбилось, нарушилось и сошло на нет. Сопровождалось это невнятным шумом и криками где-то впереди, в головке отряда. Туда постепенно стянулось все войско, и Смел, подходя, по охам и ахам понял, что дело плохо. А увидев, и сам присвистнул: у телеги отломилось заднее левое колесо, пушка, опрокинувшись, валялась на дороге, и творилось вокруг такое…
Молодой доминат, сидя на белом коне, безмолвно переводил потрясенный взгляд со сломанного колеса на пушку, потом на фельдмаршала, и снова на колесо. Нехорош был вид фельдмаршала: лицо серовато-бледное,
Эта тягостная сцена разрешилась победным воплем усатого капитана. Не вставая с колен, он разогнулся и показал одновременно фельдмаршалу и доминату что-то тоненькое, изогнутое: «Вот! Вот!» Смел услышал, как за спиной у него кто-то изумленно выдохнул: «Серпокол!» Он обернулся, спросил вполголоса: «А что это?» — «Да камешек такой, дети балуются…» — «Ах, дети…» — пробормотал Смел, чувствуя, как неизвестно с чего вдруг съежилось сердце.
Капитан между тем все так же на коленях подошел (или подполз?) к фельдмаршалу и протянул ему обломок серпокола: «Вот. Подложили».
Фельдмаршал взял обломок на ладонь и долго-долго глядел, уставившись. К лицу его вернулся обычный цвет, губы подергались еще, подергались — и закрепились. Наконец он поднял глаза и прозвучал его грубый глухой голос. Слова изо рта его выпадали как из-под топора чурки: «Всех часовых. Сюда».
Сейчас же сумрачные мордовороты зашевелились, нырнули в толпу и удивительно быстро вытолкнули к фельдмаршалу восьмерых солдат — все четыре смены, стоявшие той ночью у пушки. Они, бедные, даже испугаться не успели, удивились только — куда это их тащат? Хотя, догадались, конечно, что не за пряником. А вот как прошелся перед ними фельдмаршал горбатой походкой, как глянул на каждого потусторонним взглядом, едва пробивающимся к жизни через муть зрачков — тут-то их жуть настоящая и взяла: не докричишься до такого и пощады не допросишься.
В то время, как проходил фельдмаршал перед виновными, улегся гул над растревоженным войском: все ждали, что скажет он. А он остановился, протянул на ладони обломок серпокола и забухал изнутри себя обрубками:
— Видели, псы черные? Это вы. Проморгали. Двое из вас. Наказать… — фельдмаршал опустил голову и задумался. — Наказать надо вас примерно. — Войско не издало ни вздоха, слушая своего командующего, лишь какая-то вздорная птаха непочтительно звякала над людьми стеклянным бутылочным голоском: глинь! глинь! Она успела глинькнуть раз девять или десять, пока фельдмаршал принял решение и поднял голову: — А казню. Всех нельзя… — снова задумался он огорченно. — А тех двоих, которые проморгали, — обязательно.
Тут войско снова загудело — от неясности: как этих проморгавших определить? Фельдмаршал понял, что затруднение, и повел рукой, водворяя тишину:
— Вас восемь. Кто эти двое — сами решайте. А времени вам… — он оглянулся: — Эй, сигнальщик. Ко мне. Ну-ка сыграй «ко сну отходить»… э-э… ну, хотя бы, восемь раз. Вот вам и время. А не решите — всех отдам. Палачу. Все ко сну отойдете. Начинай, сигнальщик!
Услышанное обдирало уши, свербило в мозгу жестокой несуразностью, но приказ есть приказ. Сигнальщик поднес к губам боевую трубу и нехотя, медленно полились над дорогой сипловатые звуки знакомого сигнала «ко сну отходить». Фельдмаршал, склонив голову, слушал и удовлетворенно считал вслух: «Один. Два. Три.» Сигнальщик как мог затягивал каждую из пяти нот коротенькой мелодии, но счет шел неумолимо быстро, и вот уже фельдмаршал вытолкнул: «Восемь».
Обреченные солдаты даже с места не сдвинулись все это время. Они, видно, так и не поняли толком, чего от них ждут и почему это, собственно, среди белого дня заиграли отбой…
Фельдмаршал, произнеся «восемь», такой улыбкой оскалился, будто придумал вдруг без палача, самолично всех восьмерых зубами загрызть. Но он сказал вместо этого:
— Ага. Нет доброхотов. Так и знал. — И через плечо: — Палача сюда.
Но тут доминат, наблюдавший за всем уже без потрясения, а вроде даже как с интересом, стронул коня с места:
— Отставить палача.
Доминат подъехал ближе и увидел с высоты сразу многое. Он увидел фельдмаршала, ненавидящего его тяжело и бессильно, как только старость может ненавидеть молодость (доминат мысленно рассмеялся в мутные старческие глаза); он увидел, что приговоренные готовы упасть перед ним в пыль и каяться, и клясться, что они виноваты, да, но не настолько! — и заслуживают наказания, а не казни (доминат подумал, что именно так и поступит); и увидел еще войско, ждущее его решения с некоторой надеждой, но больше — с любопытством. Доминат повторил:
— Отставить палача. Часовым — по десять плетей. Пушку — подготовить к маршу. Без телеги… Исполнять!
Опять зашевелились сумрачные мордовороты — потащили солдат, стоявших на часах, к ближайшим деревьям, на ходу срывая с них рубахи. Пушку по команде усатого капитана муравьями облепили латники и, дружно ухая, поставили ее на колеса. Тут же конюхи стали перепрягать коней. Смел пошел в сторону, подальше от деревьев, к которым привязали часовых — там уже свистели плети, слышались крики и стоны. Он не любил таких зрелищ, хотя если сам впадал в ярость, бить умел крепко и больно. А часовые были действительно виноваты, по справедливости. Однако, его поразило, что никому и в голову не пришло искать настоящего виновника, подложившего в колесо эту штуку. Или не до того сейчас?
Так, размышляя, он дошел до обоза, и увидел Последыша. Тот стоял на телеге в поварском колпаке, надвинутом почти на глаза, вытянувшись на цыпочках, и, бледный как смерть, смотрел туда, где били плетьми солдат. Смел сразу все понял. Он вспомнил странную, показавшуюся знакомой тень, увиденную в полудреме, и как сказали ему: «Мальчишки балуются…» — все сходилось.
Первым движением Смел хотел было подойти к Последышу, который не замечал его, но раздумал. Лучше потом, когда не будет вокруг лишних глаз.
Десять плетей — дело недолгое. И скоро засипела труба, и войско снова двинулось в путь, продолжая обсуждать происшествие. Смел шел задумавшись, погромыхивая своим ведром, так что не услышал раздавшихся сзади криков: «Берегись!» Идущий рядом с ним Посошок подхватил его под руку, оттащил на обочину. Ничего не понявший Смел оглянулся и увидел причину внезапной тревоги: их обгоняло верховое войско могулов.
Быки шли тяжелой, сотрясающей землю рысью, с низко опущенными головами, покачивая по сторонам сокрушительными рогами, оправленными в железо. Могулы сидели на них свободно, не шевелясь почти, лишь чуть придерживая в руках поводья, и бронзовые лица их выражали полное равнодушие, даже скуку. Дальнобойные луки из тонких рогов степной антилопы сагайты лежали поперек седел, кривые длинные сабли похлопывали плашмя по кожаным сапогам. Щитов могулы не признавали: только куртки из грубых бычьих шкур, да собственная ловкость служили им защитой в бою.