Власть как насилие в утопии Стругацких - опыт деконструкции
Шрифт:
Хочется заметить, что критика тоталитаризма у Стругацких основывается на глубоком раскрытии механизмов и природы толталитарной власти. Представляется возможным ее сопоставить с пониманием власти у Мишеля Фуко, которое изложено им в работах "генеалогического" цикла, прежде всего таких, как "Археология знания" и "Надзор и наказание". Ниспровергая традиционный взгляд на власть как на иерархическую систему бинарных оппозиций господства и подчинения, Фуко провозглашает концепцию " множественной, автоматичной и анонимной власти". Отношения власти в его понимании безличностны, они не устанавливаются начальственным произволом, а формируются на основе господствующей в обществе "политики истины", которая никем не может быть сформулирована в явном виде. Вне-сознательное тело власти манифестирует себя через конкретные аппараты власти, но оно же вдохновляет и оппозиционные центры, которые являются лишь другой стороной отношений власти и воспроизводят ее, по мнению Фуко, в той же степени, что и "уполномоченные" авторитарные институты. Система власти выстраивается с_н_и_з_у_ в_в_е_р_х_, когда "оппозиционные" и "лояльные" дискурсы сливаются в общую "силовую линию". Ее направление определяет доминирующая эпистема, т.е. скрытые от непосредственного наблюдения способы фиксации "бытия порядка" и "нормализации" индивидов. Одним из важных моментов концепции власти у Фуко является тождественное единство власти и познания,
– "паноптикум Бентама", все сложно структурированное и заполненное разнообразными дликовинами пространство которого могло быть обозримо из одной центральной, контрольной точки. Так и в обществе: тотальность надзора обеспечивается сложной системой норм, запретов и разрешений, основанных на моральных императивах, которые ставят любую социальную деятельность под контроль и управление господствующей рациональности.
Легко заметить, что концепция власти у Стругацких близка вышеизложенному. Власть не может быть установлена директивным порядком напротив, как в "Улитке на склоне", начальственные директивы слепо следуют сложившимся отношениям власти. Власть не может быть свергнута оппозиционными центрами - тот же Арата Горбатый из "Трудно быть богом" не мыслит свою революционность вне обычных способов установления господства; если он убъет короля, то и сам станет королем, вдобавок более жестоким. Другой персонаж из того же ряда - Айзек Бромберг, вечный оппозиционер, а по сути - полный единомышленник "рыцаря плаща и кинжала" Сикорски. И тот, и другой видят задачу своей жизни в том, чтобы обеспечить "прозрачность" социального пространства, в частности, всю научно-исследовательскую деятельность сделать доступной надзору и контролю общественной рациональности. Они расходятся в средствах, но знаменитая "битва железных старцев" напоминает диалог глухих вовсе не поэтому. Им нечего сказать друг другу, они солидарны во всем и апеллируют к одному и тому же машинообразному (компьютерообразному) телу власти-знания. О значении для Утопии Стругацких последней концепции здесь уже было сказано. Можно также отметить, что герои Стругацких подозрительно едины в своем признании уникальности человеческой личности, которая может - и, более того, просто обязана - проявляться в разнообразных увлечениях, занятиях, хобби и т.п. Они едины и в своем непринятии Смерти, которая, по их мнению, не имеет права на существование; _к_а_ж_д_у_ю_ смерть, _к_а_ж_д_у_ю_ боль, к_а_ж_д_ы_й_ акт отчуждения они воспринимают, подобно осужденному альтисту Данилову, как мучительную личную трагедию. Они пытаются бороться с нею: вплоть до изменения законов мироздания. Безусловно, Стругацкие отдают себе отчет в условности вводимых ими норм и запретов, переопределения морально-этических мотивов деятельности известных социальных институтов. И если они все же "идут на подлог", совершая акт насилия над текстом и над читателем, то они, видимо, делают это осознанно и с полной ответственностью.
Разумеется, "множественная, автоматичная и анонимная власть" не может быть разоблачена авторитарным монологом. Для этого требуется диалог, сопоставление различных видов речевой деятельности, выявление в них сходств и различий, тех разрывов непрерывности мышления, тех актов насилия над языком, которые скрывают действие механизмов подавления под маской очевидности и в чистом виде как раз и представляют из себя форму проявления власти. Возможно, наибольший интерес представляет диалог с Иным: например, Банева с детьми и мокрецами или Абалкина и Каммерера с голованом Щекн-Итрчем. Но диалог двух единомышленников (к примеру, Бромберга и Сикорски) также способен вскрыть немало интересного.
Представляется, что эстетика позднего периода творчества Стругацких еще до сих пор не развита в надлежащей степени, и до сих пор не прояснены концептуальные изменения в их методике творчества. Это касается, например, эволюции образа героя. Сказочный богатырь, чье поведение обусловлено сюжетом мифа, трансформируется у Стругацких в рефлексирующего интеллигента, деятельность которого мотивирована идеями, усвоенными в ходе воспитания; его, в свою очередь, сменяет в поздних произведениях говорящий манекен, чья деятельность полностью обусловлена подобранной для него автором речевой практикой. В "Гадких лебедях", "За миллиард лет до конца света", "Жуке в муравейнике", отчасти в "Отягощенных злом" перевод конфликта в сферу языка компенсирует ограниченость и зависимость единичного дискурса. Это позволяет авторам через плюралистический диалог, через карнавальную игру означающих показать противоречия, достоинства и нормативы, в конечном итоге - способ функционирования тоталитарной рациональности. Ту же цель преследует в явно постмодернистской повести "Волны гасят ветер" замещение субъекта документом: показ ограниченности господствующей нормы, ее внутренней бессодержательности и бессмысленности в сопоставлении с Иным. Несмотря на ее гуманистический пафос. Вместе с тем для Стругацких деконструкция антропоцентризма не означает его отрицания напротив, наблюдается даже своего рода стремление поскорей избавиться от вторгшегося Иного, чтобы замкнуться в собственной реальности и с головой погрузиться в ее проблемы. Словно движимые неким чувством вины, писатели вновь и вновь, каждой своей строчкой возвращаются к проблеме защиты уникальности человеческой жизни.
Одним из вопросов, наиболее часто поднимаенмых при критическом анализе художественных текстов, является вопрос о соотнесенности истории судьбы литературного героя и сюжетных особенностей произведения с биографией автора текста. Как мы знаем, Стругацкие дарят отдельные моменты своей биографии многим своим героям; но эти моменты играют зачастую лишь воспомогательную роль в сюжетообразовании. Быть может, гораздо более важны иные мимолетности - например, неярко выраженное самоотождествление автора с шутом, ассенизатором, патологоанатомом, имеющее место в "Жуке в муравейнике" и "Дьяволе среди людей". Впрочем, психоаналитическое прочтение Стругацких, в наше время отнюдь не преждевременное, пока что не имело места. Чтобы оно по-настоящему состоялось, необходима долгая и кропотливая работа по сравнительному анализу текстов, вычленению повторов и прерывностей в авторском дискурсе (можно показать, например, что едва ли не каждое действие в прозе Стругацких связано с проблемой преодоления Смерти и имеет четкую
– Мы не можем его изменить и стремимся хотя бы помочь другим, _р_а_з_ у_ж_ н_е_ с_у_м_е_л_и_ в_ с_в_о_е в_р_е_м_я_ п_о_м_о_ч_ь_ с_е_б_е_." (Выделено мной - С.Н.)
Интересно выяснить мотивы последнего ваысказывания. Для анализа можно было бы попытаться привлечь конкретные факты из биографии Стругацких. Прежде всего, разумется, учесть ленинградскую блокаду, пережитую ими. В самом деле, апокалиптическое видение битвы двух громоздких государственных машин действительно могло привести к отмечавшейся сакрализации образа государства - обладающего свободой распоряжаться смертью и даровать людям жизнь. И пропаганду гуманизма можно было бы интерпретировать как стремление убежать от жестоких ужасов войны. Однако подобная неофрейдистская трактовка кажется упрощенной и чересчур ограниченной, поскольку многое в творчестве Стругацких она не объясняет. Прежде всего, она не объясняет тот архесюжет, который встречается - в той или иной степени - едва ли не в каждом произведении Стругацких, который можно назвать "_т_р_а_г_е_д_и_е_й_ м_я_т_е_ж_н_о_г_о_ б_о_г_а_" и который мы опишем вкратце.
Герой наделяется авторами полноценным всемогуществом, использовать которое ему не разрешается. Он помещается в ситуацию, требующую его деятельного участия, и сам всячески стремится исправить трагически складывающееся положение, но оказывается не в силах хоть как-то повлиять на ход событий. Он пытается бороться с жестокостью правил игры и законов мироздания, но этим лишь все дальше загоняет себя в угол. Гуманизм оборачивается расизмом, стремление к коммунистической Утопии и бессмертию через коллективное - репрезентацией подсознательного влечения к смерти. Выхода из ситуации нет, и Стругацкие обрывают повествование в момент кульминации, на истерическом бессмысленном крике отчаяния. Можно было бы назвать это творческой неудачей авторов: им так и не удалось выяснить, "как поступать с задачей, которая решения не имеет". Из одного произведения в другое переходит образ двери в будущее, открыть которую герой не способен по причине имманентного несовершенства.
Заслуживает внимания настойчивость, с какой Стругацкие обращаются к описанному архесюжету. Можно было бы выстроить целую галерею подобных (указанному) персонажей: Саваоф Баалович Один и Янус Полуэктович Невструев из "Понедельника", Никита Воронцов из известного рассказа, Кандид и Перец из "Улитки на склоне", дон Румата из "Трудно быть богом", Горбовский из "Далекой Радуги", Максим Каммерер из "Обитаемого острова" и он же, только с другой стороны, в повести "Волны гасят ветер", Вечеровский из "За миллиард лет до конца света", Петер Глебски из "Отеля "У погибшего альпиниста", Рудольф Сикорски и Лев Абалкин из "Жука в муравейнике". Примечательно, что герой, защищающий пространство жизни от внеположенного - имеющего антисоциальную и чаще всего телесную природу (физическую, биологическую, метафизическую) - по ходу действия иногда оказывается вынужден противопоставить себя обществу, интересы которого защищает. Противопоставить вполне серьезно, вплоть до разрыва. По-видимому, этот мотив может свидетельствовать о понимании Стругацкими ограниченности собственого художественного дискурса с его карнавально-проповеднической, насильственно-пропагандистской интонацией. Необходимость такого дискурса, равно как и его полную неприемлемость, Стругацкие мотивируют отчетливо и ясно на базе прежних ценностных категорий; например, в "Жуке в муравейнике" они показывают, как "пространство Смерти" формируется "вытеснением" в него реалий, производимым системообразующими техниками власти "пространства Жизни". Писатели могли бы повторить вслед за К.Леви-Стросом, что корень зла - в идеологии гуманизма, который "стремится создать изолированное царство человека и... представляет собой одно из главнейших препятствий на пути прогресса", непроницаемой стеной отделяя человека от природы и Космоса. И все же они постоянно пропагандируют гуманистические ценности. Гуманизм - это наихудшая идеология, за исключением всех остальных.
Сопоставив наиболее характерные особенности различных сторон творчества Стругацких, мы можем наконец отважиться на некоторые выводы. Как мы видели, насилие является неотъемлемым спутником авторов. Объектом насилия являются: окружающий мир, в котором выделяется табуированная "зона смерти"; герой, которого авторы загоняют в безвыходные ситуации; язык, в котором эстетическое совершенство высказывания превращается в метафизическую ценностную категорию; читатель - который привязывается к тексту, становится объектом гуманистической пропаганды, зовется на активную борьбу и участие в общественной жизни. Представляется, что вся эта система дискурсов определяется общим мотивом: непринятием смерти в любых ее формах. Писатели стремятся заставить читателей исправлять, позабыв о мелочном, их общество, уничтожить в нем потенциальную возможность смерти. Как бы это ни было невозможно. Настойчивость, с какой данный мотив возобновляется, заставляет предположить наличие некоего глубоко спрятанного чувства вины, не позволяющего авторам сделать хотя бы шаг в сторону от избранного ими пути. Всякое произведение - это насилие авторов прежде всего над собой, признание своей вины и ответственности. Вне этого их творчество теряет значимость: попытка самооправдания в "ОЗ" приводит к творческой неудаче, провозглашение беспомощности перед смертью в "Дьяволе среди людей" уничтожает ценностный стержень повествования, и текст наполняется жестокими ужасами инферно.
Что касается такого важного аспекта творчества Стругацких, как борьба с тоталитаризмом, то в свете вышеизложенного можно было бы заявить, что главным и единственным поводом для этой борьбы является невыполнение тоталитарным государством его судьбоносного предназначения: оно не только не дарует своим подданным бессмертия, а напротив, отбирает у них жизнь постоянно и жестоко, ежечасно и бессмысленно. Разумеется, применительно к творчеству Стругацких это была бы неправда. Вернее, не полная правда. Однако если критики берут на себя право говорить о глубоко личностном и глубоко интимном отношении Стругацких к общественным институтам власти, которое проявляется - в частности - в жестокой и беспощадной критике тоталитарного государства... а литературная критика берет на себя такую задачу и такое право... то утверждать, будто эта борьба объясняется глубокой верой Стругацких в "демократические ценности" и является лишь реакцией на деспотизм, т.е. спровоцирована самим тоталитарным государством, значило бы оскорблять писателей и глубоко принижать их вклад в отечественную культуру.