Власть коммуникации
Шрифт:
Таким образом, общества не являются общностями, разделяющими ценности и интересы. Они представляют собой противоречивые социальные структуры, существующие в конфликтах и переговорах между различными и часто противодействующими друг другу социальными акторами. Конфликты никогда не заканчиваются; они просто приостанавливаются с помощью временных соглашений и нестабильных контрактов, которые трансформируются в институты доминирования теми социальными акторами, кто достиг выгодной позиции в борьбе за власть, даже ценой допущения некоторой степени институционального представительства множества интересов и ценностей, которые остаются отодвинутыми на второй план. Таким образом, институты государства и – за пределами государства – институты, организации и дискурсы, которые определяют и регулируют социальную жизнь, никогда не являются выражением «общества», черного ящика многозначного полисемантического смысла, интерпретация которого зависит от перспектив социальных акторов. Они кристаллизуют властные отношения; иначе говоря, «обобщенные средства» (Парсонс), дающие акторам возможность осуществлять власть над другими
Этот теоретический подход вряд ли является принципиально новым. Он основан на теории производства общества Алена Турена [Touraine, 1973] и на теории структурации Энтони Гидденса [Giddens, 1984]. Акторы производят институты общества в условиях структурных позиций, которые они занимают, но обладая при этом способностью (в конечном итоге ментальной) принимать участие в самопорождаемом, намеренном, осмысленном социальном действии. Вот как структура и действие интегрированы в понимание социальной динамики без необходимости допущения или отрицания симметричных редукционизмов структурализма или субъективизма. Этот подход не только является возможной точкой конвергенции релевантных социальных теорий, но также, как представляется, находит подтверждение в данных социальных исследований [Giddens, 1979; Mann, 1986; 1992; Melucci, 1989; Dalton, Kuechler, 1990; Bobbio, 1994; Calderon, 2003; Tilly, 2005; Sassen, 2006].
Впрочем, процессы структурации являются многоуровневыми и разнонаправленными. Они действуют в разных формах и на разных уровнях социальной практики: экономической (производство, потребление, обмен), технологической, природной, культурной, политической и военной. И они включают гендерные отношения, которые конституируют горизонтальные властные отношения, пронизывающие всю структуру. Эти многоуровневые процессы структурации порождают специфические формы времени и пространства. Каждый из этих уровней практики и каждая пространственно-временная форма (вос)производит и (или) бросает вызов властным отношениям у истоков институтов и дискурсов. И эти отношения включают комплекс соглашений между различными уровнями практик и институтов – глобальных, национальных, локальных и индивидуальных [Sassen, 2006]. Следовательно, если структурация множественна, то аналитическая проблема состоит в понимании специфики властных отношений на каждом из этих уровней, форм и градаций социальной практики и в их долгосрочных структурных результатах [Haugaard, 1997]. Таким образом, власть не локализована в одной конкретной социальной сфере или институте, но распределена по всему пространству человеческого действия. Тем не менее существуют концентрированные выражения властных отношений в определенных социальных формах, которые обусловливают и определяют практику власти в обществе в целом путем усиления доминирования. Власть реляционна, доминирование институционально. Особо значимой релевантной формой доминирования на протяжении истории было государство в его различных проявлениях [Poulantzas, 1978; Mulgan, 2007]. Но государства являются историческими образованиями [Tilly, 1974]. Следовательно, объем власти, которым они обладают, зависит от общей социальной структуры, в которой они функционируют. И это самый важный вопрос в понимании отношений между властью и государством.
Согласно классической веберовской формулировке: «в конечном итоге мы можем определить современное государство только в терминах специфических средств, присущих ему, как и любой политической ассоциации, а именно использования политической силы. Каждое государство основано на силе» ([Weber, 1946, p. 77]. Курсив мой. – М. К.). Поскольку государство может навязать властные отношения каждой сфере социальной практики, оно является конечным гарантом властей малой мощности, или микровластей, т. е. властей, осуществляемых вне политической сферы. Когда отношения микровласти вступают в противоречие со структурами доминирования, укорененными в государстве, то либо государство изменяется, либо доминирование восстанавливается с помощью институциональных средств. Хотя акцент здесь сделан на силе, логика доминирования также может быть укоренена в дискурсах как альтернативных (так и комплементарных) форм осуществления власти. Дискурсы понимаются в фукианской традиции как комбинации знания и языка. Но между доминированием как возможностью обращения к силе и дисциплинарными дискурсами нет противоречия. Действительно, анализ доминирования, осуществленный Фуко с помощью дисциплинарных дискурсов, лежащих в основании институтов общества, относится главным образом к государственным или парагосударственным институтам: тюрьмам, армиям, психиатрическим лечебницам. Присущая государству логика также расширена до дисциплинарных миров производства (завод) или сексуальности (гетеросексуальная патриархальная семья) [Foucault, 1976; 1984a; 1984b]. Иначе говоря, дисциплинарные дискурсы подкрепляются потенциальным использованием насилия, а государственное насилие рационализируется, интернализируется и, в конечном счете, легитимируется дискурсами, которые создают/формируют человеческое действие [Clegg, 2000]. Действительно, институты и параинституты государства (например, религиозные институты, университеты, образованные элиты, в некоторой степени медиа) являются основными источниками этих дискурсов. Для того чтобы бросить вызов существующим властным отношениям, необходимо создать альтернативные дискурсы, обладающие потенциалом преодолеть дисциплинарную дискурсивную способность государства в качестве необходимого шага для нейтрализации использования им насилия. Следовательно, хотя властные отношения распределены в социальной структуре, государство в исторической перспективе остается стратегической
Три источника власти вместе поддерживают политическую власть, суверенную власть устанавливать законы, отдавать команды и удерживать вместе людей и территорию… Она концентрирует силу посредством своих армий, концентрирует ресурсы посредством казначейств и в последнее время концентрирует власть, чтобы формировать умы преимущественно через большие системы образования и коммуникации, являющиеся двойным клеем современных национальных государств… Из трех источников власти наиболее важным для суверенитета является власть над мыслями, порождающая доверие. Насилие может быть использовано только негативно; деньги могут быть использованы только в двух измерениях – выдачи и изъятия. Но знание и мышление могут трансформировать вещи, двигать горы и превращать эфемерную власть по видимости в перманентную [Mulgan, 2007, р. 27].
Однако формы существования государства и его способность воздействовать на властные отношения зависят от специфики социальной структуры, в рамках которой государство функционирует. Действительно, сами понятия государства и общества зависят от границ, определяющих их существование в данном историческом контексте. И наш исторический контекст отмечен современными процессами глобализации и развитием сетевого общества, опирающихся на сети коммуникации, которые перерабатывают знание и мысли для создания и разрушения доверия, – решающего источника власти.
Государство и власть в глобальную эпоху
Согласно Максу Веберу, сфера влияния любого существующего государства ограничена территориально: «На сегодняшний день мы должны сказать, что государство (в отличие от различных институтов, основанных на применении силы в прошлом) является человеческим сообществом, которое (успешно) провозглашает монополию на легитимное использование физической силы на данной территории. Заметим, что территория является одной из характеристик государства» [Weber, 1946, р. 78]. Это необязательно национальное государство, но обычно в его современном проявлении оно таковым является: «Нация – это сообщество чувства, которое будет адекватно проявлять себя как государство в государстве; следовательно, нация – это сообщество, которое, если позволяют обстоятельства, имеет обыкновение создавать государство в государстве» [Weber, 1978, р. 22]. Таким образом, нации (культурные сообщества) создают государства, и они делают это, провозглашая монополию на насилие на данной территории. Артикуляция государственной власти и политики имеет место в обществе, которое определяется как таковое государством. Это имплицитное допущение многих исследований власти, которые рассматривают властные отношения внутри территориально построенного государства или между государствами. Нация, государство и территория определяют границы общества.
Этот «методологический национализм» по праву оспаривается Ульрихом Беком, поскольку глобализация переопределила территориальные границы применения власти:
Глобализация, если обратиться к ее логическому следствию, означает, что социальные науки должны быть заново воссозданы как основанная на реальности транснациональная наука – концептуально, теоретически, методологически и организационно в одной и той же степени. Это означает тот факт, что существует необходимость переопределения и реконцептуализации базовых понятий «общества современного типа» – домохозяйства, семьи, класса, демократии, доминирования, государства, экономики, публичной сферы, политики и т. п. – в контексте методологического космополитизма, освободившись от пристрастий методологического национализма [Beck, 2005, р. 50].
Дэвид Хелд в своей новаторской статье 1991 г., продолженной серией политических и социальных исследований глобализации, показал, как классическая теория власти, сфокусированная на национальном государстве или субнациональных государственных структурах, утрачивает привычную систему координат с момента, когда ключевые компоненты социальной структуры одновременно оказываются, скорее, локальными и глобальными, чем локальными или национальными [Held, 1991; 2004; Held et al., 1999; Held, McGrew, 2007]. Юрген Хабермас [Habermas, 1998] описывает проблемы, возникающие с появлением феномена, который он называет «постнациональной констелляцией», – когда в результате процесса демократической легитимации конституция (определяющий институт) является национальной, а источники власти все в большей степени формируются в наднациональной сфере. Зигмунд Бауман [Bauman, 1999] размышляет о новом понимании политики в глобализованном мире. А Саскиа Сассен [Sassen, 2006] показывает трансформацию авторитета и прав, а значит, и властных отношений, через эволюцию социальной структуры в направлении «глобальных ансамблей».
Резюме: если властные отношения существуют в специфических социальных структурах, которые возникают на основе пространственно-временных образований, и данные пространственно-временные образования больше не располагаются преимущественно на национальном уровне, но являются одновременно глобальными и локальными, то границы общества меняются, как и система координат властных отношений, которые уже выходят за пределы национального [Fraser, 2007]. Это не означает, что национальное государство исчезает. Но национальные границы властных отношений являются лишь одним из параметров, которыми оперируют власть и контрвласть. В конечном счете, это затрагивает национальное государство как таковое. Даже если оно не исчезнет полностью как особая форма социальной организации, изменятся его роль, его структура и функции, оно постепенно эволюционирует в новую форму государства: сетевое государство, которое я проанализирую ниже.