Властелин мира (сборник)
Шрифт:
Штирнер вдруг резко расхохотался.
— Почему ты смеешься?
— Ничего, так. Вспомнил одну смешную вещь… Свенгали — щенок. — И, направив на нее опять сосредоточенный взгляд, он сказал: — Забудь о Свенгали! Так что ты читала?
— Я ничего не читала.
— Мне казалось, ты говорила про какой-то роман?
— Я не читала никакого романа.
— Музицировала?
— Я давно не играла.
— Идем, сыграй мне что-нибудь. Я давно не слышал музыки…
Они вышли в зал. Эльза уселась за рояль, начала играть «Весну» Грига. Играя, она тихо говорила:
— Эта вещь напоминает мне
— Разве теперь ты не счастлива?
— Да, но… я так мало вижу тебя. Ты стал нервным, переутомленным. И я думала, зачем это богатство? Много ли нужно, чтобы быть счастливым? Уйти туда, к лазурным берегам, жить среди цветов, упиваться солнцем и любовью.
Штирнер вдруг опять трескуче, резко рассмеялся.
— Завести огород, иметь стадо коз. Я пастушок, ты прекрасная пастушка. Поль и Виргиния… Любимая белая козочка с серебряным колокольчиком на голубой ленте. Венки из полевых цветов у ручья. Идиллия!.. Ты еще слишком много думаешь, Эльза. Идиллия!.. Людвиг Штирнер в роли доброго пастыря козлиного стада! Хе-хе-хе!.. Ты, может быть, и права, Эльза. С четвероногим стадом меньше забот, чем с двуногим. Забудь о Ментоне, Эльза! Надо забыть обо всем и идти вперед, все выше, выше, туда, где орлы, и еще выше… достигнуть туч, похитить с неба священный огонь или… упасть в пропасть и разбиться. Оставь! Не играй эту сладкую идиллию. Играй что-нибудь бурное. Играй пламенные «Полонезы» Шопена, играй Листа, играй так, чтобы трещали клавиши и рвались струны.
Покорная его словам, Эльза заиграла с мощью, превосходящей ее силы, «Полишинель» Рахманинова. Казалось, мятущаяся душа Штирнера переселилась в нее.
Штирнер ходил по залу большими шагами, нервно ломая пальцы.
— Так!.. Вот так!.. Крушить! Ломать!.. Так я хочу!.. Я один в мире, и мир — моя собственность!.. Теперь хорошо… Довольно, Эльза… Отдохни!..
Эльза в изнеможении опустила руки, тяжело дыша. Она почти теряла сознание от сверхъестественного напряжения.
Штирнер взял ее под руку, провел в зимний сад и усадил.
— Отдохни здесь! У тебя даже лоб влажный…
Он вытер ей носовым платком лоб и поправил спустившиеся пряди волос.
— Что пишет Эмма? Ты давно получала от нее письма?
Эльза несколько оживилась.
— Да, забыла тебе сказать. Вчера я получила от нее большое письмо.
— Как ее здоровье?
— Лучше. Но врачи говорят, что ей нужно еще пробыть на юге месяца два. Ребенок тоже здоров.
— Чтобы сообщить это, ей потребовалось большое письмо?
— Она много пишет о муже. Она жалуется, что у Зауера стал портиться характер. Он сделался мрачен, раздражителен. Он уже не так внимателен к ней. Эмма боится, что его любовь к ней начинает охладевать…
Штирнер с тревожным любопытством выслушал это сообщение Эльзы. Казалось, любовь Зауера к Эмме интересует его больше, чем любовь Эльзы к нему самому. Штирнер задумался, нахмурился и тихо прошептал:
— Не может быть!.. Неужели я ошибся в расчетах? Огромное расстояние… Но ведь это ошибка… Нет! Не может быть!.. Надо проверить…
Он вдруг быстро встал и, не обращая на Эльзу никакого внимания, не простившись с нею, быстро вышел из зимнего
— Людвиг, куда же ты? Людвиг! Людвиг!..
В большом зале замирали удаляющиеся шаги.
Эльза опустила голову и задумчиво смотрела на рыбок, плавающих в аквариуме. Беззвучно двигались они в зеленом стеклянном кубе, помахивая мягкими хвостиками и открывая рты. Маленькие пузырьки, блестящие, как капли ртути, всплывали на поверхность.
Опять одна!..
Глава 8. ПАНИЧЕСКАЯ ЗОНА
Прокурор посетил лично Кранца в его «самовольном» заключении, желая узнать подробности неудавшегося налета на Штирнера.
— Послушайте, Кранц, — начал прокурор вкрадчиво, — вы всегда были образцовым служащим. Скажите мне, что произошло у Штирнера и почему вы подвергли себя одиночному заключению.
Кранц стоял навытяжку, руки по швам, но не поддавался на увещания.
— Преступник, оттого и сижу. А в чем мое преступление, сказать не могу. Отказаться от дачи показания — мое право. Можете судить!
— Но как же вас судить, если мы не знаем нашего преступления?
— А мне какое дело? Буду сидеть в предварительном заключении, пока не узнаете. Если Кранц сказал «нет», значит, нет. Дело кончено, не будем говорить. Но я, заключенный, имею жалобу на тюремный режим.
— В чем дело, Кранц? — заинтересовался прокурор.
— Безобразие! Подали к обеду борщ. Зачерпнул я ложкой и выловил кусок мяса, граммов на двести. А поверх борща — жирок. Если этакими борщами в тюрьмах начнут кормить, то и честные люди станут разбойниками. Непорядок! Я вам заявляю категорически, господин прокурор: если только пищу не ухудшат, я объявляю голодовку, так и знайте! Или такое, например, здесь водится: конвойные провожают преступников из одиночных камер в уборную, расположенную в конце коридора, вместо того чтобы ставить парашу. Разве это порядок? Им, может быть, параши выносить лень, а я из-за этого сбежать захочу, а меня при попытке к бегству… того… Прошу принять меры к неуклонному выполнению тюремных правил внутреннего распорядка!
Прокурор даже рот приоткрыл от удивления.
Правда куску мяса в двести граммов и жирку в борще он не удивился: прокурор хорошо знал, что другие заключенные не вылавливают кусков мяса из жидкой, вонючей похлебки. Но требование об ухудшении пищи! Таких требований еще никогда не приходилось выслушивать прокурору.
«Бедняга, — подумал прокурор, — у него совсем мозги набекрень после визита к Штирнеру!» — И, желая быть как можно мягче, прокурор заговорил:
— Я вас очень прошу, Кранц, скажите мне обо всем, как старшему товарищу. Ведь мы так много работали вместе… Ну дайте хоть какое-нибудь показание!
— Дать вам показание? Вот вы чего захотели! Если преступники будут давать показания, то что останется делать нам, сыщикам? По миру идти? Вы хотите оставить нас безработными? Нет-с, я не сделаю подлости против своих товарищей! Пусть они раскроют мое преступление и получат награду!
Прокурор был ошеломлен этой неожиданной логикой и огорчен неудачей.
Кранц заметил это. Казалось, ему стало жалко прокурора. Кранц порылся в карманах, извлек оттуда мелкую серебряную монету и протянул ее прокурору, как нищему.